Меркуцио какое-то время еще стоял, с удивлением, даже с недоверием глядя, как по легкой ткани кафтана расползается кровавое пятно. Сначала — совсем маленькое, потом все больше и больше…
Он пошатнулся, сделал шаг, другой и упал на спину.
— Друг! Что с тобой, друг! — кинулся к нему Ромео. Он испугался, что друг споткнулся и, падая, расшиб себе голову. Удара Тибальта он не то, чтоб не заметил, как-то не осознал сразу, настолько быстро и просто все случилось.
— Ромео?.. Ты здесь?..
— Здесь! Я здесь!
Он начал приподнимать Меркуцио голову и только теперь обратил внимание на обилие крови.
— Меркуцио! Меркуцио! Ты ранен?!
— Зачем ты влез, я не видел… Ранен… Вот странность… Холодно вдруг, будто погода меняется… Наверное, все-таки я убит, чума вас возьми…
С этим он закрыл глаза и больше не открывал их.
Насколько я знаю, именно его последнюю фразу интерпретировали потом как: «Чума возьми семейства ваши оба!» Так, конечно, красивее звучит со сцены, но я знаю из первых рук, что сил на проклятия у него уже не было. С раной в сердце не живут настолько долго, чтобы поразить всех вычурными речами.
Ромео, стоя на коленях, все еще держал его голову.
С шести лет (именно в этом возрасте они познакомились) он считал Меркуцио своим лучшим и самым близким другом, деля с ним детские шалости, а потом — юношеские проказы. Видит Бог, Меркуцио ни разу не дал ему повод разочароваться в их дружбе. Его веселый скептицизм удачно дополнял романтическую горячность Монтекки…
В этот момент вернулся Тибальт. Я же говорю, малый просто ошалел и метался без всякого направления как дикий всадник народов Гог и Магог.
— Ромео?! Что с ним?! Он умер?! Он точно умер?! — выкрикнул, не приближаясь, Тибальт.
— Так же точно, как сейчас умрешь ты! — заревел Ромео, выхватил шпагу и кинулся на него.
Тибальт снова бросился бежать. Думаю, не от малодушия, от растерянности, скорее. А Ромео не помнил уже ничего и никого, только видел перед глазами губы друга, ставшие вдруг бескровными до синевы, и спину убегающего врага.
Он догнал Тибальта неподалеку от переулка Сапожников. Тот пытался защищаться, размахивал шпагой, но делал это еще более неуклюже, чем всегда. После третьего или четвертого удара шпага Ромео вошла ему в горло на половину клинка. Кровь хлынула тем бурным потоком, который всегда бывает при таких ранах, и он умер практически сразу.
Яростный воин Тибальт…
Неуклюжий, некрасивый и недалеки малый, которого во всей этой истории тоже жалко…
Глава 7
Ромео все еще сидел на камнях рядом с трупом Тибальта, обхватив голову руками, когда подоспел наряд стражи. Я тоже был с ними.
К сожалению, мы не успели раньше, чтоб остановить всю эту резню. Теперь оставалось лишь собирать трупы.
— Ромео…
Он поднял взгляд.
— А, Умберто… Ты хорошо научил меня владеть шпагой, капитан. Они все умерли — Меркуцио, Тибальт… Только будь я — не я, если понимаю — зачем они умерли? Может ты знаешь? Зачем, капитан? Скажи мне?
Что я мог ему ответить?
Бряцанье оружием, сеньоры и сеньориты, всегда кончается одинаково. А эти мальчишки уж слишком любили свои клинки, как дети помладше — раскрашенные игрушки. Норовили блеснуть ими при первой возможности… Наверное, вы замечали, что мы, ветераны, беремся за мечи только когда не взяться за них невозможно. И это не просто так, это опыт…
— Ромео, — я тронул его за плечо, — ты должен пойти со мной.
— Куда? — прозвучало совсем безразлично.
— В крепость, друг. Я должен посадить тебя в камеру.
— Я понимаю…
— Я должен, извини.
— Не извиняйся. Делай свою работу, Умберто. Одна только просьба…
— Сколько угодно!
— Передай Джульетте… Передай — я не мог… Я не хотел!
— Не сомневайся, я понимаю… Все будет передано.
— Хорошо.
Конечно, положение семьи Монтекки в городе было не таким, чтоб заключать Ромео в общую камеру к ворам, мошенникам и прочему тюремному сброду. Я поместил его отдельно и обеспечил хотя бы той малостью, что может предложить тюрьма — сносный соломенный тюфяк, час прогулки за стенами, вино, книги, свечи на вечер.
Вспоминаю, он был покладистым узником. Не жаловался ни на черствый хлеб, ни на жидкую похлебку. Впрочем, в камере он пробыл не долго. Суд был назначен в кратчайший срок, что случалось редко при городской бюрократии…
* * *
— Синьорина Капулетти, мое нижайшее вам почтение! — я вышел из-за колонны.
Она вздрогнула, но, узнав меня, улыбнулась.
— А, это вы, господин капитан?
Джульетта с Кормилицей возвращались с утренней службы в церкви, когда я, ради сохранения тайны, подстерег их у колоннады Святого Марка.
Глазами я сделал знак Кормилице, и та послушно прошла вперед, оставив нас наедине. Джульетта словно бы не обратила внимания.
Полагаю, все мы, причастные к этой истории, напоминали в те дни банду заговорщиков с их целеустремленными взглядами и загадочностью на лицах. Странно, что на нас не обращали внимание. Хотя, заговоры в Италии не редкость, в городах кто-то все время злоумышляет против кого-то, словно играют в бесконечную, порядком поднадоевшую игру…
— Точно так, любезная госпожа! Именно я! Приношу всяческие уверения в своей постоянной преданности!
На ее улыбку было приятно смотреть. Белые зубки, румяные щечки, бархатистые, лучистые, доверчивые глаза. Даже жалко, что эта улыбка предназначалась мне меньше, чем наполовину! Я понимал, большая и лучшая ее часть принадлежит отсутствующему мужу. У женщин, скажу вам, всегда видно, улыбается ли она только тебе, или улыбается тебе потому что…
Впрочем, молчу! Пострадавшие от лукавства женской улыбки наверняка найдутся среди присутствующих…
— Что ж, я рада, — просто сказала Джульетта. — Рада всякому, кто хоть на миг напомнит мне о моем несчастном супруге. Как он там, капитан? Весел ли? Здоров, не похудел ли?
— Телесно — здоров. Но, конечно, томится разлукой.
— Что ж, я рада… Ох, извините, Умберто, я не то хотела сказать… То есть я счастлива, что еще не забыл свою маленькую жену, и глубоко несчастлива, что он там, на цепи, в сыром подвале…
По поводу цепи и сырого подвала, было, разумеется, преувеличением. Еще вчера в полночь этот узник на цепи, посмеиваясь, выиграл у меня в кости три серебряных дуката и выдул две бутылки вина. Но у меня не было времени ее разубеждать.
— Ромео просил передать… — я замялся, раздумывая, как бы выразиться поделикатнее. — Словом, он не мог поступить по-другому. Он просит его извинить…
