Мы с ним в те годы общались не без приятности. Я, уже располагая неправедными деньгами, частенько подкармливал голодного, но остроумного и веселого студиоза. Может, мы сошлись бы совсем близко, но мой образ жизни практически не оставлял мне времени для кафедр и аудиторий, где он пропадал подолгу и с увлечением.
Потом жизнь окончательно развела нас.
Можно представить мое удивление, когда на улице Вероны меня вдруг окликнул почтенный падре и я, всматриваясь в широкое, угреватое лицо с редкими волосками вокруг красной, блестящей лысины, вдруг узнал старого приятеля.
Если меня жизнь практически не изменила, добавив лишь суровость и шрамы (Это все отмечали!), то Лоренцо из стройного кудрявого юноши, отличающегося тонкостью лица и некой изнеженностью облика, превратился в нечто противоположное. Толстый, коренастый священник в крестьянских сандалиях и грубой рясе, подпоясанной простым вервием…
Клянусь спасением души, мне понадобилось время, чтобы узнать его!
Священник? Он? Пусть сорок чертей застрянут у меня в глотке! Если я и ожидал встретить его когда-нибудь, то, по крайней мере, титулованным лекарем, отмеченным наградами и степенями! Какой дьявол… Виноват, какое чудо сделало его святым отцом?!
Друг молодости… Однокашник…
У кого, скажите мне, не забьется сердце при такой встрече?
Молодость, сеньоры и сеньориты, это… Но я не буду! Молодым все равно не понять цену своего сокровища, а старым она известна не хуже меня…
Чуть позже, за чаркой вина, отец Лоренцо рассказал мне свою историю.
Он, в отличие от меня, закончил университетский курс. И все у него шло хорошо, он уже стал помощником лекаря и начал собирать деньги на вступительный взнос в Гильдию докторов, аптекарей и цирюльников.
Поясню, род его хоть был знатным и многочисленным, но давно обеднел, поэтому его представители не гнушались учится или торговать, и некоторые даже преуспели в делах. Он тоже рассчитывал быстро свое поправить положение. Кто не знает, сколько гребут доктора за свою невразумительную латынь и невнятные диагнозы? Посчитать, так каждое слово выходит по цене золотой монеты…
Но тут случилась с ним неприятность, вполне объяснимая в его годы. Он влюбился. В девицу совсем не знатную, из простой крестьянской семьи.
Мало того, симпатия ответила ему взаимностью. Понятно, что родные слышать бы не захотели о таком браке. Пришлось влюбленным встречаться тайно. И вскоре тайное угрожало стать явным. Девица вскоре понесла.
Что было делать? Как скрыть их связь? И девица уговорили его, будущего доктора, помочь избавится от плода. «Грех, конечно, но она ведь сама уговаривала, угрожала в противном случае отправиться к какой-то невежественной знахарке», — оправдывался передо мной Лоренцо, словно это было только вчера.
Он любил ее. И помог по всем правилам врачебной науки. Сделал по древним книгам особый настой, вызывающий выкидыш нежелательного плода. «Понимаешь, Умберто, есть такие книги, что писались еще до того, как Иисус Христос ступил на грешную землю. И я тебе скажу, древние знали совсем не мало, пусть их знания не озарены светом истинной веры…»
Но Господь рассудил по-своему. Плод вышел, но сопутствующее кровотечение продолжалось. И спустя два дня возлюбленная умерла у него на руках… Да, его участие в этом деле удалось скрыть, но он с тех пор лишился покоя. От людей, от закона можно скрыться, от себя, как и от глаз Господа, — никогда! «Клянусь собственными четками, Умберто, я был в то время настолько же близок к безумию, как больной черной оспой — к сырой земле!»
Любовь, вина, раскаяние и сожаление скоро довели его до такого состояния, что он принял постриг. Решил очистить душу служением Господу. Приложить все свои силы не к лечению бренных тел, а к заботам о вечной жизни.
С тех пор он и стал священником. А два года назад получил небольшой, небогатый приход на окраине Вероны. Идет по улице, думает о своем и вдруг, прямо перед ним, лицо из далекого, безмятежного прошлого…
Мы еще долго тогда сидели за чарами с отцом Лоренцо. Вспоминали, перебивая друг друга, наши молодые проказы.
Честно сказать, мне не показалось, что он нашел успокоение в новой службе. Слишком много говорил и пил не меньше, с умилением отзываясь о тех далеких годах и со страстью — об умершей возлюбленной. Потом, окончательно разгорячившись вином, признался, что его духовная карьера складывается не слишком удачно. Даже этот ничтожный приход в Вероне ему удалось получить лишь благодаря старым связям семьи. А все потому, что с некоторых пор подозрения инквизиции повисли над ним мечом царя Домокла.
— В чем подозревают? В ереси, дорогой Умберто, в ереси, в чем же еще…
— Как, мой друг, неужели ты летаешь ночами и скачешь голым на шабашах с ведьмами?
— Боюсь, моя голая плоть теперь слишком отвратное зрелище даже для нечисти, — усмехнулся он. — Мой грех хуже — я все еще пытаюсь помочь людям.
Я задумался и поинтересовался, не стал ли отец Лоренцо приверженцем идей «апостольских братьев». Хоть Святая Церковь и бдительная инквизиция корчуют их с пылом ярого огородника, но они до сих пор широко распространены в Италии, даже, по слухам, проникли в соседние страны.
Лоренцо пренебрежительно отверг «апостоликов» с их несбыточной мечтой уравнять неравных. Что толку, если они победят? — пустился он в рассуждения. Все закончится тем, что места старых иерархов церкви займут новые, ибо сам Господь, в своем высшем разумении, не сделал людей равными. «Понимаешь, Умберто, как бы тебе объяснить… Полное равенство предполагает такую же полную одинаковость… А философы древности учат нас, что все развитие Универсума проистекает из борьбы противоположностей. Нет, Господь знал, что делал, когда создавал этот мир именно таким! Пусть многим, по скудоумию, трудно разобраться в Его высших помыслах…»
Да, это был Лоренцо! Теперь я его узнавал. Ставя себя едва ли не на одну доску с Господом, он с этой позиции посматривал на мир свысока…
Старый друг, тем временем, пояснил мне, что его ересь совсем другого толка. Он, мол, исцеляя раны души, одновременно пытался облегчить прихожанам страдания тела, используя свои медицинские знания. А это нельзя, оказывается! Ересь, оказывается! Если Бог предписал страдать, значит, оказывается, надо страдать, а не пытаться обойти его волю бесовским лечением!
— Ну, не идиоты ли?! Они?! — высказался он уж совсем откровенно. — Ведь пойми, Умберто, мой старый друг, если Господь наделил нас свободой воли постигать медицину, значит, имел в виду, что мы можем пользоваться этим себе во благо! Не рассуждать, к примеру, о том, что жабы поселяются в человечьем брюхе в наказание от Бога, а составить лекарство и убрать дурную икоту! Где тут противоречие Его Воле?!
— Да, но ссориться с инквизицией… Тебе, священнику…
— А мне плевать! — нетрезво рубанул он ладонью. — Думаешь, боюсь?! А я уже ничего не боюсь! Клянусь спасением души, после смерти Джироны я так и не смог оправиться. Моя девочка до сих пор стоит у меня перед глазами, словно это было вчера… Я уже не живу, Умберто, лишь тащу свой крест, ожидая, когда меня призовет к себе Высший Суд!.. Я ведь помню, Умберто, те пиры, что ты закатывал нам, голодным, помню, что ты хороший товарищ и добрый малый… И скажу тебе, старый друг, со всей откровенностью — я не боюсь!
