— Удалась.
— А почему так печально? Где сдержанное свиное похрюкивание, этот внутренний хохот, что свидетельствовал бы о веселье?!
Ромео хотел честно ответить, что так и не нашел среди присутствующих Розалины, но лишь печально вздохнул.
Я, капитан Умберто, могу от себя добавить, что как раз в этот момент Розалина тоже вздыхала, но с куда большим пылом. Обнаженная, как Венера древних, она накатывалась на мое копье мужества своей лилейной попкой столь же шумно и яростно, как волны накатываются на берег. Грубое простонародье зовет подобную любовную игру «по собачьи», но мы не будем уподобляться им. Сама Розалина предпочитала называть это «кошечкой».
Итак, она — «кошечкой», а я, соответственно, «котом». Одновременно я, изгибаясь, целовал ее нежную шейку и ласкал соски упругих грудей. Пусть сорок чертей застрянут у меня в глотке — удивительные у нее были соски, выпуклые, твердые, как орешки, и чувствительные как душа самого Спасителя…
По счастью, наш влюбленный даже представить себе не мог, что в этот момент выделывает предмет его нежной страсти.
Розалина, открою тайну, и не собиралась быть на сборище у Капулетти. Заранее планировала в последний момент послать извинительную записку со ссылкой на нездоровье головы. Она-то знала, что вся родня ее покойного мужа обязательно сбежится на дармовое угощение как бродячие собаки на павшую лошадь. Поэтому, оставшись без их незаметных, но пристальных глаз, она рассчитывала провести эту ночь куда более насыщенно. Что и получилось при моем участии…
— Мой Бог, Ромео, ты опять не весел?! Ну, это уже не прилично, друг! — продолжал балагурить Меркуцио. — Быть на празднике с таким лицом подобает могильщику, истово увлеченному своей профессией, но никак не тебе, что так ловко это придумал!.. Ты только глянь, глянь, друг, сколько красавиц вокруг! Сколько нежных губ, сколько румянца! А покровом густых ресниц, наверное, можно завесить вооруженный полк! И все улыбаются, смеются, каждая заливает вином огонь потаенных желаний, но еще верней разжигает его!
— Меркуцио, ты — пустомеля…
— Разве так? Разве восхищение чужой красотой можно назвать этим пустым словом?! Опомнись, друг! Оглянись кругом хоть на миг! Я, как настоящий лекарь, дипломированный в Болонье, предлагаю тебе вернейшее лекарство от твоей затянувшейся хвори! И прописываю тебе десяток других объятий и сотни две поцелуев против холодности Розалины!
— Меркуцио, я прошу, не упоминай больше этого имени…
— Всуе, ты хочешь сказать?
— Ах, вот где вы! — появился откуда-то сбоку пошатывающийся Бенволио. — А я уж думал, вы решили бросить меня на растерзание гвельфам, и любоваться на это из-за забора, как наши предки на мучения первых христиан! — он приподнял маску и отхлебнул прямо из высокой винной бутылки с узким горлышком, что держал в руках. — Хорошо, что я вас нашел, друзья! Похоже, колокол на колокольне уже звонит…
— А если яснее? — спросил Меркуцио, отбирая у него бутылку и тоже припадая к ней.
— Ну, кукушка прокуковала…
— Что-что?
— Выпь стенает в болоте…
— Чума ей на голову! А заодно — на твою! Пусть черти раздерут меня на куски — яснее, Бенволио, еще яснее! Говори как рыцарь, а не как Касандра Троянская!
Меркуцио еще отхлебнул и честно передал бутылку Ромео.
— Куда уж тут яснее! Яснее не бывает, друзья мои, если Тибальт уже подозревает, что я — это я. А значит ты — это ты, а ты — Ромео, не кто иной, как Ромео Монтекки. Могу вас поздравить, друзья, нас разоблачили!
— Что-то быстро, — спокойно заметил Ромео, неторопливо прихлебывая из бутылки.
— Может и быстро, но не так быстро, как мы побежим отсюда напрямик, презирая мощеные дорожки и высокие стены! — нетрезво провозгласил Бенволио. — А где, кстати, моя бутылка? — вдруг задумался он.
— А кто ее знает, — сказал Ромео, пряча вино за спину…
* * *
— Дядюшка! Дядюшка! — метался между гостями Тибальт — Простите, сеньор, глубоко извиняюсь, прекрасная сеньорита, вы не видели моего дядю?!
Как и все в доме, Тибальт был наряжен в самое лучшее, правда, его мясистой, коренастой фигуре с кривоватыми ногами не шли двухцветные кальцоне в обтяжку и короткий, выше пупа, кафтан джорне, туго перетянутый широким поясом. Модный беретто, сшитый из материи сразу пяти цветов трясся на его голове без шеи как монах-бенедектинец на рыцарском скакуне. В сущности, Тибальт во всякой одежде напоминал принаряженного крестьянина.
Поясню для тех, кто не знает, причудливая мода тех старых, добрых времен была рассчитана на юношескую стройность или, хотя бы, на сухощавую мускулистость воина. Все в обтяжку, все напоказ, все для вас, прекрасные дамы! А если, скажем, ноги сухи, кривы, а чрево отвисает, закрывая чресла? Вот и получалось, что степенные люди тех времен презирали новшества и носили, как и во времена своей молодости, длинное и просторное.
Впрочем, дело не только в моде, тот же весельчак Меркуцио тоже был полноват и несколько неуклюж, а одежду носил как вторую кожу. Порода, господа и дамы, порода многое значит!
— Дядюшка, дядюшка!
Николо Капулетти в это время вел интересный и содержательный разговор с главой дома Джезаре, Антонио Джезаре, желчным, сухим стариком, считавших всех вокруг отъявленными мошенниками. Впрочем, старикан и на свой счет не обольщался, зная о себе правду.
Эти достойные господа беседовали о разнообразных способах обрезки золотых монет. Оба сходились на том, что резец и зубило все-таки не самые подходящие инструменты, они в любом случае оставляют следы, заметные опытному взгляду. А вот напильник в этом смысле куда более перспективен. Если ловко точить монету по краю, собирая золотую пыль, можно ее существенно облегчить и не испортить видимость. Джезаре со знанием дела добавил, что напильник при этом должен быть мокрым, тогда и пыль не разлетается и следов на металле не остается. Все это, конечно, он знает чисто теоретически, уж коль вокруг вор на воре сидит и вором погоняет, то и честному человеку приходится изучать мошеннические приемы…
Николо признал истинность этого суждения, и добавил, что самые ловкие обрезчики монет — генуэзцы. Джезаре согласился с этим, но добавил, что в остальных городах плутов и мошенников ничуть не меньше. И тут же рассказал, что монеты из Генуи он взвешивает, даже когда мешки прибывают прямо из-под чеканного пресса, запечатанные сургучом. А что делать, уважаемый Капулетти, когда вокруг — вор на воре…
— Дядюшка, дядюшка! — Тибальт, наконец, увидел их. — Они… Они здесь!
— Генуэзцы?! — охнул Николо.
— Какие генуэзцы, причем здесь генуэзцы?! — опешил Тибальт. — Хуже, дядюшка, куда хуже!
— Ну что ж, любезный друг, как ни приятно мне ваше общество и наша в высшей степени поучительная беседа, но я вынужден вас оставить с вашим милым племянником, — сообразил Джезаре. — Должен сознаться, что имею надобность переговорить с уважаемым Монтанелли… Ага, вон он как раз идет!
