Наконец мама заметила его настроение и спросила:
– Ты чего?
– Ничего, – ответил, вернее, не ответил Дюк. – Не выспался.
Он улегся спать в половине десятого, но заснуть не мог, потому что вдруг понял: он обречен. Аэлиту засекут довольно скоро, может быть, в загсе, куда она предъявит фальшивый паспорт. Ей зададут несколько вопросов, на которые она, естественно, ответит. И Дюка посадят в тюрьму по статье 241/17. В камеру придет Хренюк и скажет: «Я тебя предупреждал. Ты знал. Значит, ты совершил умышленную подделку документа, чем подорвал паспортную систему, которая является частью системы вообще. Значит, ты – государственный преступник».
Шпагу над ним, как над Чернышевским, конечно, не сломают, а просто пошлют в тюрьму вместе с ворами и взяточниками. Правда, можно и в тюрьме остаться человеком. Но поскольку Дюк – нуль, пустое место, то он и там не завоюет авторитета, и ему достанется самая тяжелая и унизительная работа. Например, чистить бочку картошки в ледяной воде.
Дюк услышал, как кто-то взвыл, а потом вдруг сообразил, что это его собственный вой. Взрывная волна страха выкинула его из постели, выбила из комнаты и кинула к маме. Мама уже засыпала. Дюк забился к ней под одеяло, стал выть потише, обвевая ее волосы и лицо.
– Ну что ты, талисманчик мой? – Мама нежным, сильным движением отвела его волосы, стала целовать в теплый овечий лобик. – Уже большой, а совсем маленький.
Он был действительно совсем маленьким для нее. Так же пугался и плакал, так же ел, слегка брезгливо складывая губы. От него так же пахло – сеном и парным молоком. Как от ягненка.
– Ну что с тобой? Что? Что? – спрашивала мама, плавясь от нежности.
И Дюк понял, что нет и не будет никакого амура. Мама никогда не выйдет замуж, а он никогда не женится. Они всю жизнь будут вместе и не отдадут на сторону ни грамма любви.
Мама грела губами его лицо. Ее любовь перетекала в Дюка, и он чувствовал себя защищенным, как зверек в норке возле теплого материнского живота.
– Ну что? – настаивала мама.
– А ты никому не скажешь?
– Нет. Никому.
– Поклянись.
– Клянусь.
– Чем?
– А я не знаю, чем клянутся?
– Поклянись моим здоровьем, – предложил Дюк.
– Еще чего… – не согласилась мама.
– Тогда я тебе ничего не скажу.
– Не говори, – согласилась мама, и это было обиднее всего. Он не ожидал такого хода с маминой стороны.
Потребность рассказать распирала его изнутри, и он почувствовал, что лопнет, если не расскажет. Дюк полежал еще несколько секунд, потом стал рассказывать – с самого начала, с того классного часа, до самого конца – совершения государственного преступления.
Но мама почему-то не испугалась.
– Идиотка, – сказала она раздумчиво.
– Кто? – не понял Дюк.
– Твоя Нина Георгиевна, кто же еще? Кто это воспитывает унижением? Хочешь, я ей скажу?
– Что? – испугался Дюк.
– Что она идиотка?
– Да ты что! У меня и так общий балл по аттестату будет «три и три десятых». Куда я с ним поступлю?
– Хочешь, я тебя в другую школу переведу?
– Мама! Я тебя умоляю! Если ты будешь грубо вмешиваться, я ничего не буду тебе рассказывать, – расстроился Дюк.
– Хорошо, – пообещала мама. – Я не буду грубо вмешиваться.
Дюк лежал в теплой, уютной темноте и думал о том, что другая школа – это другие друзья. Другие враги. А он хотел, чтобы друзья и даже враги были прежними. Он к ним привык. Он в них вложился, в конце концов. Машу Архангельскую он сделал счастливой. Марееву – стройной. Тете Зине выразил свой протест. Лариске обеспечил летний отдых в Прибалтике с садом и огородом.
– Знаешь, в чем твоя ошибка? – спросила ма-ма. – В том, что ты живешь не своей жизнью. Ты ведь не талисман.
– Неизвестно, – слабо возразил Дюк.
– Известно, известно. – Мама поцеловала его, как бы скрашивая развенчание нежностью. – Ты не талисман. А живешь как талисман. Значит, ты живешь не своей жизнью. Поэтому ты воруешь, врешь, блюешь и воешь.
Дюк внимательно слушал и даже дышать старался потише.
– Знаешь, почему я развелась с твоим отцом? Он хотел, чтобы я жила его жизнью. А я не могла. И ты не можешь.
– А это хорошо или плохо? – не понял Дюк.
– В Библии сказано: «Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над собой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя никем…» Надо быть тем, кто ты есть. Самое главное в жизни – найти себя и полностью реализовать.
– А как я себя найду, если меня нет?
– Кто сказал?
– Нина Георгиевна. Она сказала, что я безынициативный, как баран в стаде.
– Ну и что? Даже если так… Не всем же быть лидерами… Есть лидеры, а есть ведомые. Жанна д’Арк, например, вела войско, чтобы спасти Орлеан, а за ней шел солдат. И так же боролся и погибал, когда надо было. Дело не в том, кто ведет, а кто ведомый. Дело в том, куда они идут и с какой целью. Ты меня понял?
– Не очень, – сознался Дюк.
– Будь порядочным человеком. Будь мужчиной. И хватит с меня.
– Почему с тебя? – не понял Дюк.
– Потому что ты – моя реализация.
– И это все?
– Нет, – сказала мама. – Не все.
– А как ты себя реализовала?
– В любви.
– К кому? – насторожился Дюк.
– Ко всему. Я даже этот стул люблю, на котором сижу. И кошку соседскую. Я никого не презираю. Не считаю хуже себя.
Дюк перевел глаза на стул. В темноте он выглядел иначе, чем при свете, – как бы обрел таинственный дополнительный смысл.
– А без отца тебе лучше? – спросил Дюк, проникая в мамину жизнь.
Они впервые говорили об этом. И так. Дюку всегда казалось, что мама – это его мама. И все. А оказывается, она еще и женщина, и отдельный человек со своей реализацией.
– Он хотел, чтобы я осуществляла его существо. Была при нем.
– А может быть, не так плохо осуществлять другого человека, если он стоит того, – предположил Дюк. – Чехова, например…
– Нет, – решительно сказала мама. – Каждый человек неповторим. Поэтому надо быть собой и больше никем. Дай слово, что перестанешь талисманить.
– Даю слово, – пообещал Дюк.
– Это талисманство – замкнутый порочный круг. Все, кого ты облагодетельствовал, придут к тебе завтра и снова станут в очередь. И если ты им откажешь, они тебя же и возненавидят и будут помнить не то, что ты для них сделал, а то, чего ты для них не сделал. Благодарность – аморфное чувство.
