— А евреи грузчиками бывают? — удивилась Марьяна.
— Нет. Они сейчас на бирже. Но уж лучше на бирже.
— Да… — задумчиво сказала Марьяна.
Шли какое-то время молча. Жизнь складывалась не так, как хочешь. Хочешь одно, а получаешь другое. Вот Колька вырастет, тоже женится на Тамариной дочке. Они уже сейчас каждый вечер мультики вместе смотрят. Тамарина дочка вся в маму. Обожает, когда про любовь. А Колька смущается, отворачивается. Дурак еще. Но она научит.
— А тебя носил кто-нибудь на руках? — спросила Марьяна.
— Нет, — растерялась Нина.
— И меня нет.
Вышли к стоянке такси. Цены подскочили в десять раз, поэтому машины стояли свободно.
Марьяна подумала вдруг, что двадцать пять лет проработала рабой и Аркадий воспринимал сие как должное. Не дарил цветов, не носил на руках. Зато он не был сталинист, грузчик и алкаш. Он принадлежал к тонкой благородной прослойке, именуемой «интеллигенция». При этом — к лучшей ее части. К подвижникам. Земским врачам, которые шли в народ и трудились в поте лица.
За это можно носить на руках.
— А ты как? — спохватилась Нина.
— Так собой… У нас есть знакомый грузин, который вместо «так себе» говорит «так собой», — пояснила Марьяна.
Марьяна не любила хвастаться своей жизнью, предпочитала прибедняться. Боялась спугнуть, сглазить.
У детей есть дразнилка: «Я на эроплане, ты в помойной яме».
Так и Марьяна. Она на «эроплане», при любви, при деньгах, при смысле жизни. А почти все вокруг в яме проблем. Хорошие люди, а в яме. Марьяне просто повезло. С высоты аэроплана она видела кое-где редкие семьи на такой же высоте. Но это так редко, как гениальность.
Катя стояла посреди комнаты в свадебном платье, сшитом из тюлевой занавески. Соседка-портниха укрепляла ветку искусственных ландышей на плече. Ландыши — не Париж, да и платье из занавески, но все вместе: молодость, цветение человека, ожидание счастья, высокая шея, тонкая талия… — все это было так прекрасно, что Марьяна обомлела.
Обомлел и Костик, первый гость, Катин школьный товарищ. Он пришел с самого утра и ошивался без дела. Путался под ногами.
Костик смотрел с ошарашенным видом. Для него Катя была соседка по парте, каждодневная девочка, пальцы в заусеницах. И вдруг он увидел белую мечту.
— Какой же я был дурак, — сказал себе Костик.
Он был приглашен на свадьбу свидетелем, а мог и женихом. Это открытие ударило его, как дверью по лицу. Было больно и неожиданно.
Нина и Марьяна, едва раздевшись, отправились на кухню и стали украшать тарелки с салатом и холодцом. Из зеленого лука, моркови, крутых яиц и маринованных помидоров Марьяна выстраивала на тарелках целые сюжеты с зелеными лужайками, зайчиками и мухоморами.
— Да бросьте, тетя Маша, сейчас придут и все порушат. Все равно в желудке все перемешается, — говорила Катя.
— Прежде чем порушат, будет красиво, — возражала Марьяна.
— Это позиция! — Катя цапнула с торта орешек.
— Не хватай! — одернула Нина. — Терпеть не могу, когда хватают. И учти, я в загс не пойду. Много чести!
— Не ходи, — легко согласилась Катя. — Мы быстренько: туда-сюда.
— Видала? — Нина обернулась к Марьяне. — Туда и сюда… Как тебе нравится?
— А что ты хочешь? — беззлобно удивилась Катя. — Тебе так не нравится и так не нравится…
Она цапнула еще один орешек и удалилась, облизывая палец.
Нина без сил опустилась на табуретку.
— Разве я о такой мечтала свадьбе? — грустно сказала она.
— А знаешь, этот Костик… Он посожалел.
— И что с того? — удивилась Нина.
— Ничего. Так.
Распахнулась дверь, вбежал жених в куртке. Он был усатый и волосатый, как певец из вокального ансамбля.
— Машина пришла! — запыхавшись, объявил жених. Он подхватил Катю на руки и помчался с ней к дверям.
— Пальто! — душераздирающе крикнула Нина.
— А, да… — спохватился жених.
Костик накинул на Катю пальто, как плед. Она сидела на руках, как в кресле-качалке, закинув нога на ногу.
Они скрылись в дверях. По лестнице вместе с белым шлейфом летела их молодость и молодая страсть.
Костик засуетился, втиснулся в свой плащ и тоже поспешил следом.
— Как он тебе? — спросила Нина.
Марьяна молчала.
Она испытывала что-то похожее на светлую зависть. Дело не в том, кто грузчик, кто врач. Жизнь прошла. Не вся, конечно, но вот этот кусок оголтелой беспечности, когда все смешно. Палец покажешь — и смешно. А сейчас — палец покажешь и смотришь. Ну да. Палец. И что? Ничего.
Катя вернулась пешком и одна. Она шла на высоких каблуках, как на ходулях.
— Машина ушла. Не дождалась, — объяснила Катя.
— А этот где?
— Новую ловит.
— А почему ушла машина? — возмутилась Марьяна.
— Плохо договорился, значит, — объяснила Нина. — Мало денег дал.
— Знаешь, сколько они запрашивают? — заступилась Катя.
— Он к тому же еще и жадный.
Нина вдруг села и зарыдала.
Катя приблизилась к матери, стала гладить ее по волосам, изредка повторяя: «Мама, ну мама…» Произносила с теми же интонациями, что и Нина в детстве.
— Перестаньте! — попросила Марьяна. — Нашли время.
В кухне снова появился жених, радостно возбужденный удачей.
— Нормалек! — объявил он.
Подхватил Катю и исчез, не заметив трагедии, разыгравшейся вокруг его персоны.
— Мне начинает казаться, что Катька того… с прибабахом, — поделилась Нина.
— А что это значит?
— Ну… дура. Неполноценная.
— А ты — нет?
— Это почему?
— Надо уважать в молодом человеке его будущее. Понимаешь? Нельзя унижать недоверием.
— Какое будущее у грузчика? — удивилась Нина.
— А откуда ты знаешь? Ты же ничего не знаешь. Ломоносов тоже мог прийти в Москву и какое-то время работать грузчиком.
На кухне появился муж Нины. Он был в сатиновых трусах и в майке. Стал шумно пить воду, после чего скрылся.
— Все время лежит и смотрит в стену, — сказала Нина. — Переживает.
Жизнь на сорок пятом году показала полковнику большую фигу. Видимо, он целыми днями лежал и рассматривал свою жизнь с фигой на конце.
* * *
Гости съезжались к восьми часам. В основном — молодежь, племя младое, незнакомое. Преимущественно — девушки. Катины подруги. Грузчик своих друзей пригласить не решился, а может, у него их и не было. Родителей тоже не было. Отца — никогда (кроме момента зачатия). А мать жила в деревне и не смогла выбраться.
