Аркадий делал все, чтобы оградить семью от смутного времени, но время все равно заглядывало в их дом и кривило рожи. И никуда не денешься. Хоть и в красивой квартире, как в шкатулке, — ты погружен в толщу времени. Дышишь им. Хорошо еще, что не стреляют и пули не прошивают стены.
И температура опять ползет к нулю. И сквозь эту слякоть и неразбериху — длинные междугородные звонки. Школьная подруга Нинка Полосина приглашает на свадьбу дочери.
Как бежит время: давно ли сами были девочками, вместе возвращались из школы. Теперь Нина — мама. Дочку замуж выдает.
— А сколько ей лет? — не понимает Марьяна.
— Восемнадцать. Учится на первом курсе.
А ее Колька учится в первом классе. Нина родила в двадцать. Марьяна в тридцать.
— Я постараюсь! — кричит Марьяна. Но она точно знает, что никуда не поедет.
— Поезжай! — неожиданно предлагает Аркадий. — Все-таки новые впечатления.
— Какие впечатления! — удивляется Марьяна. — Чего я там не видела?
— Ну нельзя же все время сидеть на одном месте. Нельзя быть такой нелюбопытной, — с неожиданным раздражением замечает Аркадий.
— Ты хочешь, чтобы я уехала? — удивляется Марьяна.
— Надо отдавать долги. Долги юности, дружбы… Нельзя замыкаться только на себе.
Аркадий переключается с телевизора на газету. Он красиво сидит, нога на ногу. Красиво курит, щурясь одним глазом. А тут куда-то ехать. И преступность выросла. Войдет в вагон какой-нибудь прыщавый шестнадцатилетний и убьет с особой жестокостью.
Однажды, в отрочестве, Марьяна убивала гусеницу. Гусеница была сильная, с рогами, толстая, как сосиска. А Марьяна — еще сильнее и больше. Она придавливала ее к земле палкой. Гусеница выгибалась. Из нее летели сильные чувства: ненависть, боль, страх — и все это излучалось, шло волнами и доставало Марьяну, возбуждая не познанное ранее состояние. Наверное, оно называется — садизм. Садистам нужен чей-то страх, взамен нежности.
— Свадьбу устраивать в такое время… — бурчит Марьяна.
— Время не выбирают. Какое достанется, в таком и живут. И женятся, и умирают.
Это так. Время не выбирают.
Поезд тронулся, и одновременно с толчком в купе вошел второй пассажир. Марьяна сразу его узнала: известный артист, засмотренный мужик. Он был не молод и не стар. От него пахло третьим днем запоя.
Марьяна разбиралась в запоях. Ее мать пила, и Марьяна все детство слонялась по подругам и родственникам, привыкла ночевать где ни попадя. У нее была хрустальная мечта: иметь свой дом. Может быть, именно поэтому она так любила и берегла дом.
Артист тяжело осел на полку, возвышался как стог сена. Внизу — широко, к голове сходит на конус. Он тут же завозился, стал раздеваться. Марьяна вышла в коридор, чтобы не мешать человеку. А когда вернулась, он уже лежал, как стог, если его повалить.
— Вы извините, пожалуйста, — повинился артист.
— За что? — не поняла Марьяна.
— За то, что я вас не развлекаю. Не оказываю внимания.
Он извинялся за то, что не пристает к ней, не использует таких исключительных условий: двое в купе, в ночи.
Марьяне захотелось спросить: «А порядочные женщины у вас были?»
Но не спросила. Это не ее дело.
Артист тем временем захрапел. Купе наполнилось алкогольными парами.
Марьяна тоже легла и стала смотреть над собой. Она плохо спала в поезде. Она могла спать только у себя дома, только рядом с Аркадием. Первые десять лет у них были две кровати, стоящие рядом, но как ни сдвигали матрасы — все равно между кроватями расщелина с жесткими деревянными краями. Аркадий удобно возлежал на матрасе, а Марьяна льнула к нему и оказывалась в расщелине. Марьяна заменила две кровати на одну. Арабскую. Аркадий называл ее облпублдом (областной публичный дом). Кровать широкая, как стадион. Удобный матрас — ни жестче, ни мягче, чем надо. Постель — поэма. Одеяло из чистого пуха. Лежишь, как под теплым облаком. А за окном дождевые капли стучат в жестяной подоконник. За окном дождь и холодно, и волки плачут возле бывшей сталинской дачи. А мой дом — моя крепость.
Марьяна — домашний человек. У нее нет другой специальности.
В ранней молодости мучили молодые амбиции, мечтала сняться в кино, чтобы все увидели, какая она красивая. Пыталась поступить в театральное училище, но ее не взяли. Не нашли таланта. Марьяна тогда расстроилась. Аркадий утешал. У них тогда любовь горела ярким факелом. Аркадию надо было идти в армию, он не представлял себе разлуки. Притворился сумасшедшим и лег в диспансер. Его комиссовали. То ли удачно симулировал, то ли в самом деле оказался слегка шизоидным. Кто может провести грань между нормой и НЕ нормой. Где она, эта нижняя грань?
Аркадий сэкономил два года, поступил в институт и стал врачом.
Да не каким-нибудь, а уникальным специалистом. У него была обостренная интуиция, и он по внешнему виду мог определить состояние человека. Даже по тому, как он здоровается. Нездоровый человек невольно экономит энергию и здоровается безо всякого интереса. По необходимости. А здоровый человек исполнен любопытства и жаждет взаимодействия.
Аркадия постоянно посылали в командировки по углам страны: в Заполярье, на Дальний Восток. Забрасывали бригаду врачей, как десант, для проверки населения. Для выявления онкологических больных.
Аркадий звонил из любой точки земного шара, ему было необходимо прикоснуться словом. Марьяна стояла с трубкой, спрашивала:
— Когда приедешь?
И если не скоро, через неделю, например, Марьяна принималась плакать. А он слушал, как она плачет, и искренне страдал.
Возвращался серый. Уставал душой и телом. Жалел людей. Страдал от собственной беспомощности. Ненавидел нищее здравоохранение и преступно равнодушное общество.
Они подолгу разговаривали. Потом ложились на арабскую кровать под пуховое одеяло, и постепенно чужое несчастье и равнодушное общество отделялись и становились чем-то отдельным, как пейзаж за окном.
Бесчестному житию застоя они могли противопоставить только свой дом — свою крепость. Потом застой рухнул, пришла долгожданная демократия, и еще страшнее стало выходить из дома. Пришлось заказывать железную дверь. И как изменилась жизнь… Как будто среди лета выпал снег. Только что зеленела трава, и вдруг все стало белым.
На кого рассчитывать? Только на Бога. На Иисуса Христа. Аркадий реставрировал иконы. Марьяна смотрела на лики святых, как на фотографии родственников. Христос на руках Марии — ребенок, но иногда вдруг изображался со взрослым, зрелым лицом. Ему как бы отказывали в детстве. Он как бы сразу — Бог.
— Мы сами во всем виноваты, — неожиданно ясно сказал артист. — Семьдесят лет поддерживали эту власть и работали на нее, как рабы.
Для бреда эта фраза была слишком длинна и осмысленна.
