Но и Мимочка вчера нарезвилась, умаялась. Вон
как спит – на пожар не добудишься. Приоткрыла припухшие губки, обе ладошки по обыкновению
сложила под щеку, густые золотистые локоны разметались по подушке.
Когда решалось, что будут путешествовать
вместе, Момус сказал ей: «Жизнь, девочка, у человека такая, каков он сам. Если
жестокий человек – она жестокая. Если боязливый – она страшная. Если кислый –
она печальная. А я человек веселый, жизнь у меня веселая, и у тебя будет такая
же».
И Мими вписалась в веселую жизнь так, будто
была создана специально для нее. Хотя, надо полагать, за свои двадцать два года
вкусила хренку с горчичкой изрядно. Впрочем, Момус не выспрашивал – не его
дело. Захочет – сама расскажет. Только девочка не из таковских, плохого долго
не помнит и уж тем более не станет на жалость надавливать.
Подобрал он ее прошлой весной в Кишиневе, где
Мими подвизалась эфиопской танцоркой в варьете и пользовалась у местных
прожигателей жизни бешеной популярностью. Она вычернила себе кожу, выкрасила и
завила волосы, по сцене скакала в одних цветочных гирляндах, с браслетами на
руках и ногах. Кишиневцы принимали ее за самую что ни есть природную
негритоску. То есть в начале у них еще были сомнения, но заезжий неапольский
негоциант, который бывал в Абиссинии, подтвердил, что мамзель Земчандра и в
самом деле говорит по-эфиопски, так что все подозрения рассеялись.
Именно эта деталь первоначально и восхитила
Момуса, который ценил в мистификациях сочетание нахальства с дотошностью. С
синими, в цвет колокольчиков, глазами, с хоть и чумазой, но абсолютно
славянской мордашкой лезть в эфиопки – это большая лихость нужна. И при этом
еще научиться эфиопскому!
Потом, когда подружились, Мими рассказала, как
все вышло. Жила в Питере, после банкротства оперетки сидела на мели, устроилась
по случаю гувернанткой к близняшкам, детям абиссинского посланника. Эфиопский
князь, расс по-ихнему, не мог нарадоваться своей удаче: покладистая, веселая
барышня, довольствуется малым жалованьем, и дети ее обожают – все шепчутся с
ней о чем-то, все секретничают, и вести себя стали паиньками. Как-то раз гуляет
расс по Летнему Саду со статс-секретарем Мордером, обсуждает осложнения в
итальянско-абиссинских отношениях, вдруг видит – толпа. Подошел – эфиопский
бог! Гувернантка играет на гармонике, а его сын с дочуркой пляшут и поют.
Публика на арапчат пялится, хлопает, бросает деньги в скрученную из полотенца
чалму, и щедро бросает, от души.
В общем, пришлось Мими из северной столицы
уносить ноги со всей возможной поспешностью – без багажа, без вида на
жительство. Все бы ничего, вздыхала она, только арапчат жалко. Бедненькие
Марьямчик и Асефочка, скучно им, поди, теперь живется.
Зато мне с тобой нескучно, подумал Момус,
любовно глядя на высунувшееся из-под одеяла плечико с тремя симпатичными
родинками в виде правильного треугольника.
Он закинул руки за голову, осмотрел нумер, в
который въехали только накануне, заметая след. Шикарные апартаменты: с
будуаром, гостиной, кабинетом. Золотой лепнины многовато, купечеством отдает. В
«Лоскутной» апартаменты были поизящней, но оттуда пора было съезжать –
разумеется, совершенно официальным образом, с щедрой раздачей чаевых и позированием
перед рисовальщиком из «Московского наблюдателя». Покрасоваться на обложке
почтенного иллюстрированного журнала в виде «его высочества» не помешает –
глядишь, когда-нибудь и пригодится.
Момус рассеянно посмотрел на пристроившегося
под балдахином золоченого круглощекого амурчика. Гипсовый озорник целил
постояльцу стрелой прямо в лоб. Стрелы, собственно, было не видно, потому что
на ней повисли мимочкины кружевные панталоны цвета «пылающее сердце». Как они
туда попали? И откуда взялись? Ведь Мими изображала Еву? Загадка.
Умопомрачительные панталоны чем-то
заинтриговали Момуса. Под ними должна быть стрела, больше нечему – это
очевидно. А вдруг там окажется не стрела, а что-то совсем другое? Вдруг
купидончик сложил свои пухлые пальчики кукишем, сверху прикрыл яркой тряпкой,
да и выставил на манер стрелы?
Так-так, тут что-то вырисовывалось.
Забыв о ноющем виске, Момус сел на кровати,
по-прежнему глядя на панталоны.
Человек ожидает, что под ними стрела, потому
что купидону по должности и званию положена именно стрела, а ну как на самом
деле там не стрела, а кукиш?
– Девочка, просыпайся! – он шлепнул
спящую по розовому плечу. – Живо! Бумагу, карандаш! Мы сочиняем объявление
в газету!
Вместо ответа Мими натянула на голову одеяло.
Момус же спрыгнул с постели на пол, попал на что-то шершавое, холодное и заорал
от ужаса – на ковре, свернувшись на манер брезентовой садовой кишки, почивал
давешний удав, эдемский искуситель.
Ловок, мерзавец
Служить, оказывается, можно по-разному.
Можно филером – часами мокнуть под дождем,
следя из колючих кустов за вторым слева окошком на третьем этаже, или плестись
по улице за переданным по эстафете «объектом», который неизвестно кто таков и
что натворил.
Можно рассыльным – высунув язык, носиться по
городу с казенной сумкой, набитой пакетами.
А можно временным помощником у его
высокоблагородия чиновника по особым поручениям. Во флигель на Малой Никитской
приходить полагалось часам к десяти. То есть как человек идешь, не бегом по
темным переулкам, а не спеша, с достоинством, при свете дня. Выдавалось Анисию
и на извозчика, так что можно бы не тратить час на дорогу, а подкатывать на
службу барином. Ну да ничего, сойдет и пешочком, а лишний полтинник всегда
пригодится.
Дверь открывал слуга-японец Маса, с которым
Анисий успел хорошо познакомиться. Маса кланялся и говорил: «Добуро, Тюри-сан»,
что означало «Доброе утро, господин Тюльпанов». Японцу выговаривать длинные
русские слова было трудно, а буква «л» и вовсе не давалась, поэтому «Тюльпанов»
у него превратился в «Тюри». Но Анисий на фандоринского камердинера не
обижался, отношения у них установились вполне дружественные, можно даже сказать
заговорщицкие.
Первым делом Маса вполголоса извещал о
«состоянии атмосферы» – так Анисий про себя называл царившее в доме настроение.
Если японец говорил: «Чихо», стало быть, все тихо, прекрасная графиня Адди
проснулась в ясном расположении духа, напевает, воркует с Эрастом Петровичем и
на Тюльпанова будет смотреть взглядом рассеянным, но благосклонным. Тут можно
смело идти в гостиную, Маса подаст кофей с булочкой, господин надворный
советник станет разговаривать весело и насмешливо, а любимые нефритовые четки в
его пальцах будут постукивать задорно и энергично.
