– Знаю, – буркнул Момус и свирепо
стряхнул хвойные иголки с ее рукава. – Это был наш знакомый мсье Фандорин
и его жандармский Лепорелло. Здорово они меня раскатали. По первому разряду.
– Мстить будешь? – робко спросила
Мими, глядя снизу вверх.
Момус почесал подбородок.
– Ну их к черту. Надо из Москвы ноги
уносить. И поскорее.
* * *
Но унести ноги из негостеприимной Москвы не
сложилось, потому что на следующий день возникла идея грандиозной операции,
которую Момус так и назвал: «Гранд-Операсьон».
Идея возникла по чистой случайности, по
удивительнейшему стечению обстоятельств.
Из Москвы отступали в строгом порядке, со
всеми мыслимыми предосторожностями. Как рассвело, Момус сходил на толкучку,
закупил необходимой экипировки на общую сумму в три рубля семьдесят три с
половиной копейки. Снял с лица всякий грим, надел картуз-пятиклинку, ватный
телогрей, сапоги с калошами и превратился в неприметного мещанчика. С Мими было
труднее, потому что ее личность полиции была известна. Подумав, он решил
сделать ее мальчишкой. В овчинном треухе, засаленном полушубке и большущих
валенках она стала неотличима от шустрых московских подростков вроде тех, что
шныряют по Сухаревке – только за карман держись.
Впрочем, Мими и в самом деле могла пройтись по
чужим карманам не хуже заправского щипача. Однажды в Самаре, когда сидели на
мели, ловко вынула у купчины из жилета дедовские часы луковицей. Часы были
дрянь, но Момус знал, что купчина ими дорожит. Безутешный Тит Титыч назначил за
семейное достояние награду в тысячу рублей и долго благодарил студентика,
нашедшего часы в придорожной канаве. Потом на эту тысячу Момус открыл в мирном
городе китайскую аптеку и очень недурно поторговал чудодейственными травками и
корешками от разных купеческих болезней.
Ну, да что былые удачи вспоминать. Из Москвы
ретировались, как французы, – в унынии. Момус предполагал, что на вокзалах
их будут стеречь агенты, и принял меры.
Первым делом, чтобы задобрить опасного
господина Фандорина, отправил в Петербург все вещи графини Адди. Правда, не
удержался и приписал в сопроводительной квитанции: «Пиковой даме от пикового
валета». Нефритовые четки и занятные гравюрки отослал на Малую Никитскую с
городской почтой, и тут уж ничего приписывать не стал, поостерегся.
На вокзале решил не появляться. Свои чемоданы
переправил на Брянский заранее, чтоб их погрузили на завтрашний поезд. Сами же
с Мимочкой шли пешком. За Дорогомиловской заставой Момус собирался нанять
ямщика, доехать на санях до первой железнодорожной станции, Можайска, и только
там, уже завтра, воссоединиться с багажом.
Настроение было кислое. А между тем Москва
гуляла Прощеное воскресенье, последний день бесшабашной Сырной недели. Завтра с
рассвета начнутся говения и моления, снимут с уличных фонарей цветные шары,
разберут расписные балаганы, сильно поубавится пьяных, но сегодня народ еще
догуливал, допивал и доедал.
У Смоленского рынка катались на «дилижанах» с
большущей деревянной горки: с гоготом, свистом, визгом. Всюду торговали
горячими блинами – с сельдяными головами, с кашей, с медом, с икрой. Турецкий
фокусник в красной феске засовывал в белозубую пасть кривые ятаганы. Скоморох
ходил на руках и потешно дрыгал ногами. Какой-то чумазый, в кожаном фартуке, с
голой грудью, изрыгал изо рта языки пламени.
Мими вертела головой во все стороны – ну чисто
постреленок. Войдя в роль, потребовала купить ей ядовито-красного петушка на
палочке и с удовольствием облизывала дрянное угощение острым розовым язычком,
хотя в обычной жизни отдавала предпочтение швейцарскому шоколаду, которого
могла умять до пяти плиток в день.
Но на пестрой площади не только веселились и
обжирались блинами. У богатой, торговой церкви Смоленской Божьей Матери длинной
вереницей сидели нищие, кланялись в землю, просили у православных прощения и сами
прощали. День у убогих нынче был важный, добычливый. Многие подходили к ним с
подношением – кто нес блинок, кто шкалик водки, кто копеечку.
Из церкви на паперть, грузно ступая, вышел
какой-то туз в распахнутой горностаевой шубе, с непокрытой плешастой головой.
Перекрестил одутловатую, небогоугодную физиономию, зычно крикнул:
– Прости, народ православный, если Самсон
Еропкин в чем виноват!
Нищие засуетились, нестройно загалдели:
– И ты нас прости, батюшка! Прости,
благодетель!
Видно, ожидали подношения, однако вперед никто
не лез, все живехонько выстроились в два ряда, освободив проход к площади, где
туза дожидались роскошные сани – лаковые, устланные мехом.
Момус остановился посмотреть, как этакий щекан
станет царствие небесное выкупать. Ведь по роже видно, что паук и живодер,
каких свет не видывал, а тоже нацеливается в рай попасть. Интересно, во сколько
он входной билетик расценивает?
За спиной пузатого благодетеля, возвышаясь на
полторы головы, вышагивал здоровенный чернобородый детина с лицом заплечных дел
мастера. По правой руке, в обхват локтя, был у детины намотан длинный кожаный
кнут, а в левой нес он холщовую мошну. Время от времени хозяин оборачивался к
своему холую, зачерпывал из мошны монет и одаривал нищих – каждому по монетке.
Когда один безногий старичок, не утерпев, сунулся за милостыней не в черед,
борода грозно замычал, молниеносным движением развил кнут и ожег убогого самым
кончиком по сивой макушке – дедок только ойкнул.
А горностаевый, суя в протянутые руки по
денежке, всякий раз приговаривал:
– Не вам, не вам, пьянчужкам – Господу
Богу Всеблагому и Матушке-Заступнице, на прощение грехов раба Божьего Самсона.
Приглядевшись, Момус удовлетворил свое
любопытство: как и следовало полагать, от геенны огненной мордатый откупался
незадорого, выдавал убогим по медной копейке.
– Невелики, видать, грехи у раба божьего
Самсона, – пробормотал Момус вслух, готовясь идти дальше своей дорогой.
Сиплый, пропитой голос прогудел в самое ухо:
– Велики, паря, ох велики. Ты что, не
московский, коли самого Еропкина не знаешь?
Рядом стоял тощий, жилистый оборванец с
землистым, нервно дергающимся лицом. От оборванца несло сивушным перегаром, а
взгляд, устремленный в обход Момуса, на скупердяя-дарителя, был полон жгучей,
лютой ненависти.
– Почитай, с пол-Москвы кровянку сосет
Самсон Харитоныч, – просветил Момуса дерганый. – Ночлежки на
Хитровке, кабаки в Грачах, на Сухаревке, на той же Хитровке – чуть не все его.
Краденое у «деловых» прикупает, деньги в рост под большущие проценты дает. Одно
слово – упырь, аспид поганый.
Момус взглянул на несимпатичного толстяка, уже
садившегося в сани, с новым интересом. Надо же, какие в Москве, оказывается,
колоритные типажи есть.
