— А что ты ешь? — спросила я в очередной раз. — Как ты питаешься?
— Нормально, — сказал он.
— А кто тебе готовит?
— Иногда на работе. А иногда Карина, медсестра. Она ведь Наде готовит…
— А что она готовит? — поинтересовалась я.
— Ну, так… — Деничке была неинтересна эта тема. Он любил есть вкусно, но мог наесться чем угодно. Даже просто хлебом и луком.
— А хочешь, сходим в казино? — пригласила я.
Деничка подумал, потом сказал:
— Зачем мне казино? Я лучше на компьютере поработаю.
— Не хочешь или не можешь? — уточнила я.
— И то и другое. Можно я тебе почитаю, я тут кое-что набросал.
Деничка начал читать шутливое приветствие к чьему-то юбилею. Текст был набит шутками, типа: менестрель — значит киллер, экстаз — значит бывший таз.
Я слушала и отмечала: Деничка трезвый и адекватный и даже в состоянии написать спич к чьему-то юбилею.
Зима тащилась долго, и казалось — ей не будет конца. И даже в апреле лежал снег.
Деничка позвонил в непривычное время, в два часа дня, и проговорил непривычно официальным тоном:
— Моя жена Надя умерла. Прощание состоится завтра в морге девятой больницы.
Он назвал улицу и дом. И положил трубку.
Я чувствовала: его как будто разрезало пополам. Одной половины нет. А другая действует, говорит, мыслит и плачет.
Я стояла возле телефона, склонив голову. Как бы ни болела Надя, но она БЫЛА. А сейчас ее нет, и где она — знает один Бог.
К моргу я опоздала, совсем немного, на двадцать минут. Заезжала на базар за цветами. Я была уверена, что двадцать минут — не срок на фоне вечности. Но оказывается, панихида уже началась.
Морг был крошечный, отдельно стоящее одноэтажное строение. Провожающие не уместились в нем, и небольшой хвост вылезал из дверей.
Я подошла и скромно остановилась, не пытаясь протиснуться. Передо мной возвышалась молодая брюнетка с распущенными волосами, без шапки, но в дубленке. Девушка была высокая, грудастая, груди — как футбольные мячи. Дубленка — в талию, подчеркивала все это роскошество. Высокий рост спасал положение.
Она обернулась и посмотрела на меня спокойным карим взором, и я почему-то подумала, что это медсестра из реанимации, которая работала у Денички. Карина. Общий облик был приятным. Иначе, наверное, и не может быть у медсестер из реанимации.
Постепенно толпа ужалась, как в переполненном автобусе, и я оказалась в зале прощания, если, конечно, это можно назвать залом.
Гроб стоял в середине, засыпанный цветами. Усопшая была не видна мне, и я дала себе слово: не заглядывать в гроб. Я знала, что мертвое лицо отпечатается в моей памяти навсегда и я ничего не смогу с этим сделать. Так и буду ходить, есть, спать с этим отпечатком. Я не то чтобы боюсь мертвецов. Больше. Я от них цепенею. Нервная система живого не приемлет, отторгает, отмахивается.
Быть спокойным и участливым с мертвыми может только верующий человек. Или близкий. Я — ни первое, ни второе.
Деничка увидел меня и быстро, энергично протиснулся. Стал рядом. Пожал мою опущенную руку.
Выглядел он собранным. Это не значило, что Деничка был целым. Конечно же, разрезанный пополам. Но действующая половина была мужественной и благородной.
Один за другим выходили люди и говорили прощальное слово.
Я никого не знала, только догадывалась: родственники, друзья, коллеги. Говорили то, что говорят в подобных случаях: смерть забрала лучшего из нас… Как будто это имеет значение. Как будто худшие имеют меньше права на жизнь. Надя не дожила по крайней мере лет тридцать, преждевременно ушла из такой прекрасной жизни, в которой ее все любили.
Деничка не мог сосредоточиться на горе. Ему надо было все обеспечить и проследить: и денежные расчеты, и автобус, и прочие житейские мелочи, которые тянет за собой смерть.
Он постоял возле меня и куда-то испарился.
Я была душевно признательна ему за то, что прощание происходит искренне и естественно, без наигрыша и театра.
Потом все задвигались. Надо было пройти мимо гроба. Положить цветы. Я оказалась в текущей людской цепочке и положила в ноги желтые розы, и тут — не выдержала — посмотрела. Лицо — как гипсовая маска, разрисованная ритуальным гримером: тон под загар, аккуратно покрашены губы. Грим подчеркивал отсутствие жизни. Как бы сказал Довлатов: «Мертвее не бывает». Вот во что превращается живое, что «пело и рвалось». На меня дохнуло неотвратимостью.
Я вышла из морга. Снег вокруг осел и был спрессован в лед. От земли несло холодом. Но солнце светило по-весеннему, было настойчивым и наглым, если можно так сказать про солнце.
Я подняла лицо к солнцу, чтобы почувствовать себя причастной к теплу, к весне. К жизни. Я стояла, закрыв глаза, и осознавала: надо благодарить Бога за каждый прожитый день, а не предъявлять счет за свои пустые, несбывшиеся надежды. Похороны существуют для того, чтобы остановиться, оглянуться… Встать в конец пути, пусть даже чужого, и оттуда оглянуться.
Подошел Деничка и сказал, что если у меня есть время и желание, то я могу проводить Надю в крематорий.
— Ну конечно, — сказала я.
Я не брошу его в этот день. Такой день у человека бывает раз в жизни. Я подставлю плечо. Тогда его ноша будет не столь тяжелой.
«Если у тебя есть время»… Деничка деликатен, как всегда. Деликатный человек — тот, который может проникнуть в чужие интересы и поставить их вровень со своими.
Чем больше я узнавала Деничку, тем больше он мне нравился.
Я села в похоронный автобус. Скамейки вдоль стен, как в учебном самолете. Гроб — на полу, сдвинут вправо. Автобус походил на маленький прощальный зал. Деничка сел рядом со мной.
Народу было немного. Лавка напротив — пуста, потому что гроб сдвинут в эту сторону и некуда поставить ноги. Не опустишь ведь ноги на гроб. Единственно удобное место — в углу. Там сидела грудастая брюнетка и смотрела перед собой. Выражение лица у нее было очень хорошее, соответствующее моменту. Она была далеко, в светлой искренней печали. Карий бархат глаз, персиковая нежность кожи. Нос — великоват, но он не мешал. Он был ни при чем. Главное — чистота молодой души, не искореженной жизненным опытом.
Тронулись. Путь был неблизкий, через всю Москву. Видимо, в близлежащих крематориях все время было занято. Заранее ведь не запишешься.
Деничка тихо рассказывал мне, когда у Нади появились первые признаки болезни. Мы не виделись с ним пятнадцать лет. И до этого встречались крайне редко. Строго говоря, мы были с ним почти не знакомы, если не считать телефонных звонков. И вместе с тем — никого я не знала и не чувствовала так близко, как этого мужчину-ребенка, осиротевшего и потерянного.
