Бедная Анька... Мне стало ее жалко. Семь лет она жила чужой жизнью, жизнью моей внучки. Они вместе ели, спали, разговаривали. Аньке приходилось спускаться до уровня дикаря, поскольку дети – дикари. Они повторяют в своем развитии зарю человечества.
– Чего ты сцепилась? – спросила я у внучки.
Она стояла с каменным лицом. Та еще штучка. Но я не умела ее не любить. И даже ее недостатки меня восхищали и казались достоинствами.
Анька приехала за вещами через две недели. Она была напряжена, боялась, что я не отдам ей свои подарки. За совместную жизнь я широко одаривала Аньку, пытаясь смягчить ее нрав. И нрав действительно смягчался, но ненадолго.
Я сложила все свои дары: кухонную технику, картины, коробки с одеждой – выставила все это в прихожую. Анька посмотрела, и ее лицо скрючилось в страдальческой гримасе. Она не сказала «спасибо» или «извини». Она посмотрела на меня сложным взглядом, в котором было все: «спасибо», «извини» и что-то еще, не имеющее слов.
– Главное, чтобы вот тут не было зла, – проговорила Анька и притиснула кулак к груди.
О! Как она была права. Зло сушит душу, убивает талант, сужает сосуды, рвет сердце и мозги, забирает жизнь. Я не знаю, есть ли ад на том свете, но на этом он есть. Ненависть – вот что такое ад. Анька смотрела на меня, ее глаза набрались света и цвета, в них светилась душа.
Я их не забуду, я их обязательно нарисую – поняла я.
Все, что мне дорого, я стараюсь запечатлеть на холсте или на бумаге, чтобы не кануло в хаосе, чтобы осталось навсегда.
* * *
Через месяц появилась другая домработница, которая всех называла по имени-отчеству. И мы, в свою очередь, звали ее Надежда Ивановна. Она молча делала свое дело, не сидела с моими гостями и не ковыряла в зубах. Надежда Ивановна совершенно не раздражала, не оттягивала на себя мою энергию. Спокойно работала положенное время, потом собиралась и уходила домой. Вежливо прощалась.
Для Надежды Ивановны было важно сделать свою работу и в конце месяца получить свои деньги. Все остальное – «до фонаря». И если бы она однажды пришла, а дом сгорел – повернулась бы и отправилась в агентство искать новую работу и новых хозяев. Ей совершенно все равно, кто ей платит деньги.
Анька была противная, но она была своя. Что такое «своя»? Это когда силовые линии двух душ имеют одно направление.
В один прекрасный день я вдруг поняла, почему Анька перестала мне готовить. Она выполняла работу няни, а готовить еду – это отдельный труд, дополнительно оплачиваемый. Я наивно считала, что если Анька готовит для двоих, почему бы не почистить еще пару картошин на мою долю. Оказывается, пара картошин требует дополнительной оплаты. Я не догадалась. А она не говорила. Хотела, чтобы я сама пришла к этому решению, подталкивала своим поведением. Я воспринимала ее поведение как хамство и страдала. А она воспринимала мое поведение как жадность и тоже страдала, но терпела, потому что была своя и потому что любила мою внучку.
А оказывается: надо было просто сказать, и все уладилось бы за пять минут, даже за три. Боже мой... три минуты могут испортить семь лет жизни.
Я ждала, что Анька мне позвонит. Но она не звонила, а я не знала ни ее адреса, ни телефона.
Она пришла ниоткуда и испарилась в никуда.
* * *
Следующим испарился Ванька.
Ванька продал свой участок. Ходили слухи, что он задолжал и на него наехали.
За моим забором поселилась новая семейка, которая тут же принялась рубить деревья. Застучали топоры – буквально вишневый сад.
Соседи освобождали землю под картошку.
– Разве нельзя купить? – осторожно спросила я.
– Можно, – ответила жена хозяина. – Но ее нельзя есть. Вырастут вторичные половые признаки.
– Почему? – удивилась я.
– Потому что сейчас продукты генетически измененные.
Соседи жгли листья, задымляли весь простор до самого горизонта. Я задыхалась, кашляла и осторожно спрашивала:
– А что, нельзя вывозить?
– Не ссы в муку, – посоветовал хозяин. – Пыль пойдет...
Я поняла, что вывозить они не хотят. Надо нанимать грузовик, а это дорого.
Мои соседи любили компании, жрали водку, скандалили и даже дрались. Я догадалась, что хозяин – тот самый браток, которому задолжал мой прошлый сосед.
Наши собаки ругались через забор. Выкрикивали друг другу оскорбления, грызли забор в пароксизме ненависти. Однажды браток вышел с пистолетом и стрельнул моему Фоме в лапу. Фома взвыл человеческим голосом.
– Вы что? – оторопела я. – Что вы себе позволяете...
– Не ссы в муку, – мрачно сказал хозяин. – Пыль пойдет...
Я поняла, что лучше не связываться.
Приехал ветеринар и вытащил пулю из собачьей ноги. Кость оказалась цела.
Где ты, Ванька, Иван Петрович, похожий на колобка? Черт с ним, с забором. Пусть стоит как хочет, лишь бы был покой. Тишина.
Враги мои, зачем вы покинули меня?
Я скучала по своим врагам. Оказывается, враги необходимы, как микробы. В стерильной среде живое не живет.
* * *
Мой отец умер.
Позвонила Танька в десять часов утра и сказала:
– Случилось непоправимое.
Я спросила:
– Когда?
Она ответила:
– В пять утра.
– А почему ты звонишь мне в десять?
– Я хотела, чтобы ты выспалась.
Танька не отсекла меня как прежде, а пожалела. Для того, чтобы встретить такое известие, нужны силы.
* * *
Прощались в ритуальном зале крематория.
Отец лежал с закрытыми глазами с шелковым платком вокруг шеи. Он любил шейные платки вместо галстуков.
Главным в его лице были глаза – ярко-синие, хрустальные. А сейчас они были закрыты, казались маленькими, глубоко посаженными.
– Это не он... – воскликнула Танька, растерянно оглядываясь. – Не он...
На меня напал ступор, полное ощущение бессмысленности происходящего. Я боялась, что это будет заметно окружающим.
Я не плакала и понимала, что это неприлично.
Танька тоже не плакала. Она ходила вокруг гроба и ощупывала его руками. Гроб был деревянный, жесткий. Танька ужасалась, что отцу в нем будет неудобно. Хотя почему «будет». Уже неудобно.
* * *
Поминки прошли весело, если можно так сказать. Стол оказался невиданным по изобилию и по изысканности. Стояла вся еда, существующая в мире, включая черную икру, миноги, угря и жареных поросят.
Я не узнавала Таньку. Она потратила сумму с четырьмя нулями, не меньше.
