Заслышав звонок, Анька все бросала, убегала в ванную комнату и запирала за собой дверь.
Еда на плите горела. Ребенок рыдал.
Я бросала все свои дела, металась между кухней и детской. Анька не торопилась, уточняла время и место встречи.
Потом возвращалась на кухню, довольная переговором. Я сказала:
– Мясо сгорит, я вычту из твоей зарплаты стоимость мяса.
Анька округлила глаза. Они стали почти белые от возмущения.
– Вы не сделаете этого, – проговорила Анька.
– Почему же? Ты зарабатываешь, и я зарабатываю. Ты, наверное, думаешь, что мне деньги даром достаются...
– Подумаешь, рисунки рисовать...
– Красками дышать, – добавила я, – легкие травить.
– Потому что вы все жядные, – определила Анька. Так она произносила слово «жадные», через «я». С особым презрением.
Мне стало все ясно. Вот она – классовая ненависть. Из-за этой классовой ненависти в семнадцатом году произошла революция. Целую страну перевернули с ног на голову.
Анька – типично совковая тетка: волосы обесцвечены пергидролем, от корней чернота на четыре пальца. Впереди – три засаленные подушки: две сиськи и живот. Но с какой любовью обнимает ее моя маленькая внучка. Для ребенка нет никого более красивого, доброго, прекрасно пахнущего, чем эта Анька.
Анька для моей внучки – идеал человека. Первая любовь.
* * *
Мои отношения с Анькой не стояли на месте. Они развивались. Следующий этап: Анька перестала меня кормить. Я возвращалась из мастерской – голодная и усталая. На плите булькала овсяная похлебка для собаки. И стояла маленькая детская кастрюлька, для внучки.
Я брала тарелку и наливала себе собачью еду. Это было неплохо. На хорошем мясе. Овес я люблю во всех видах.
Я, конечно, наедалась. Но что ест сама Анька?
Я начинала шастать по полкам и находила замаскированные голубцы либо плов. Себе она готовила отдельно. Меня отсекала.
Я позвонила близкой подруге Свете. Она выслушала и спросила:
– А кто у кого живет? Ты у нее или она у тебя?
– Вообще-то она у меня.
– Вот и наведи порядок.
Навести порядок – значит выгнать. И найти другую. А где найдешь другую? И какая будет эта другая? Может, алкашка или наводчица. Наведет воров. Это тебе не колбасу из холодильника тащить.
Я решила посоветоваться с любимой дочерью, но ее голос становился медным.
– Что значит «выгнать»? – грозно вопрошала она. – А Саша? (Так зовут мою внучку.) Ты хочешь проводить с ней эксперименты? Я не хочу.
– Но ведь я тоже человек, – напоминала я.
– Тебе сколько лет?
– Сорок восемь.
– А Саше?
– Три.
– Ну так...
Я вздыхала. Я – уходящая натура. Со мной можно не считаться.
Я звонила мужу в Лос-Анджелес. Ему там нравилось, а мне нет.
– Они на меня плюют, – говорила я мужу. – Мне разрешают только платить.
– Приезжай ко мне, – говорил муж.
– А что я у тебя буду делать?
– То же самое. Писать картины.
Я молчала. В Америке не рисуется. У меня что-то меняется в мозгах. В Америке я рисую как по лекалу, как будто это не мое, а чье-то...
– Я не могу их бросить, – говорю.
И это главное. Я – человек ответственный. Я отвечаю за своих девочек, большую и маленькую. А если я их брошу, тогда, значит, я поступлю как вулканолог.
Анька понимала, что ее позиции крепки, и набирала обороты. Я стала ее побаиваться. Мне казалось, что она может меня обругать и даже стукнуть.
Постепенно у меня стало повышаться давление. Врачи говорили, что это реакция сосудов на постоянный стресс. Надо убрать стресс, тогда давление нормализуется.
Убрать стресс – значит убрать Аньку. Убрать Аньку – ранить внучку. Если выбирать между мной и внучкой... Никто даже и не будет выбирать. Внучка главнее, поскольку маленькая, беззащитная и беспомощная. А я – большая, перезрелая и самодостаточная. Значит, оставалось ждать чего-то, неизвестно чего, и я ждала. Покорно, как лошадь под дождем.
ТАНЬКА
Танька – жена моего отца Игоря Константиновича Волкова.
В детстве я видела его редко. Отец был занят наукой. Его волновала тема бессмертия. Человек живет по программе: рождается, развивается, формируется – это первая фаза. Потом расцветает, цветет и отцветает – вторая фаза. А дальше – стареет и умирает.
Отец хотел найти в организме «часы жизни» и перекусить проводок, который связывает вторую фазу с третьей: расцвет со старостью. А такой проводок есть. И если его вовремя перекусить – расцвет затянется до бесконечности. В сущности, это и есть бессмертие. А возможно, оно уже было. Моисею, который водил евреев по пустыне, было четыреста лет. А Сара своего первенца родила в девяносто. Может быть, это миф. А может, и реальность.
Отец приблизился к этой разгадке, но отвлекся на зов любви. Он улетел из семьи, как птица, и свил себе новое гнездо. Но из нового гнезда он тоже улетел, или выпал, или его вытолкали, после чего он запил и потерял человеческий облик.
Такого вот, потерявшего облик, его подобрала Танька, отогрела, отмыла и сунула себе под юбку.
Под юбкой отец воскрес, взялся за диссертацию и получил Государственную премию. Президент страны вешал ему значок на лацкан пиджака. А мой отец растерянно улыбался и произнес благодарственную речь. Поблагодарил президента и свою жену Таньку.
Танька не выдержала бремени славы и охренела. А может, она всегда была такая. Я ведь не знаю.
Ее главная задача жизни – развести нас с отцом как можно шире – так, чтобы мы забыли лица друг друга.
Когда я звоню, она спрашивает:
– Зачем? Что ты хочешь?
– Отца хочу.
Но Танька не верит. Она подозревает, что я хочу его деньги, дачу или лауреатские возможности: больницу, путевку в санаторий.
Я понимаю, что через Таньку мне не пробиться.
– Как он себя чувствует? – спрашиваю.
– В соответствии с возрастом, – отвечает Танька.
Это значит, отцу не удалось перекусить проводок. Он вступил в третью фазу – старения.
– Врачи говорят, что у него ишемия, – сообщает Танька.
– А что это значит? – пугаюсь я.
– Сужение сосудов. Есть вероятность инфаркта.
– Может, я к нему зайду?
– Зачем?
– Повидаться.
– Зачем?
– Я его дочь вообще-то, – напоминаю я.
