Я отправилась в ванную комнату, взяла зубную щетку, крем для лица и все, что стояло на полочке. Скинула в целлофановый пакет. Вернулась в комнату и сказала:
– Поедешь со мной. Посидишь с Сашей. Научишь ее вязать. Через месяц начнутся каникулы, переедем на дачу. Будем сажать цветы.
Танька молчала, но я видела, что она слушает.
– Эта Надежда Ивановна неплохая женщина, – продолжала я. – Но она чужой человек. Ей все до фонаря. Ребенок это чувствует. Саше нужна родная бабка. Будешь работать родной бабкой.
Танька не двигалась, но повернула глаза в мою сторону.
– Саша – внучка Игоря, – продолжала я. – Она и похожа на него как две капли воды. Зачем тебе умирать вслед за Игорем, когда ты можешь поливать его веточку?
Танька разлепила губы и проговорила:
– А я тебе не помешаю?
– Мы переедем на дачу. Это твой дом. Твоя внучка. Если кто кому и помешает, так это я тебе. Но я буду сидеть тихо.
Танька продолжала смотреть перед собой, но с изменившимся выражением. Она возвращалась из своего зазеркалья в реальность.
– Ты меня жалеешь? – спросила Танька.
– Я себя жалею. Кто у меня есть, кроме тебя?
Я подошла к Таньке. Ее маленькое личико было почиркано мелкими морщинками. Мне захотелось обхватить ее руками и прижать к себе. Но я испугалась, что это слишком агрессивное действо для слишком слабой Таньки.
Я стояла в нерешительности. Танька выжидала, может быть, ей хотелось, чтобы ее кто-то схватил, притиснул и вытряхнул из черного мешка.
– Бросим все как есть. Потом найдем тетку, она сделает уборку, – распорядилась я.
– Сами уберем, – слабым голосом возразила Танька. – У денег глаз нет.
Жажда жизни просыпалась в Таньке вместе с жадностью. Жизнь и деньги для Таньки – одно, как близнецы-братья.
Ей неинтересно жить и экономить для себя одной. Танька выражает себя через любовь к ближнему. Любовь и служение.
Она сделает ноги всем моим картинам, и они зашагают по всему миру.
С Танькой я не пропаду.
* * *
Анька... Ванька... Танька...
Я подвинула чистый листок бумаги и написала:
«Простите, простите, простите меня. И я вас прощаю, и я вас прощаю. Я зла не держу, это вам обещаю, но только вы тоже простите меня...»
Это стихи Александра Володина.
Я должна найти свои слова, покаяться перед моими врагами. Представляю себе, как они удивятся и презрительно хмыкнут. Зачем Аньке мое покаяние? Ей лучше – деньгами. А Ваньке – вообще не до меня. Он продал участок вместе с прошлым. Я – часть прошлого.
Покаяние нужно мне самой, чтобы вымыть и проветрить душу, как запущенную квартиру.
Делай как должно, а там – как будет.
Я зависаю над чистым листком. Ищу слова. Ничего не приходит в голову, кроме:
«Простите, простите, простите меня. И я вас прощаю, и я вас прощаю...»
А из нашего окна...
Рассказ
Борису Гороватеру – хорошему человеку.
* * *
Молодой режиссер Сергей Тишкин приехал на кинофестиваль. Фестиваль – коротенький и непрестижный. Городок маленький, провинциальный. Да и сам Тишкин – начинающий, неуверенный в себе. Он понимал, что фестиваль – это трамплин, толчок к восхождению. Это место, где соревнуются и побеждают, а заодно оттягиваются по полной программе: пьют и трахаются с молодыми актрисами. Молодые актрисы хотят любви и успеха. Для них фестиваль – шанс к перемене участи.
Сергей Тишкин рассчитывал просто отоспаться. У него родился ребенок. Жена валилась с ног. Сергей подменял ее ночами. Он носил свою девочку на руках, вглядываясь в крошечное личико с воробьиным носиком и полосочкой рта. Она была такая крошечная, такая зависимая...
Если, например, разомкнуть руки, она упадет на пол и разобьется. Значит, она полностью зависит от взрослых и может противопоставить только свою беспомощность. И больше ничего. У Тишкина сердце разрывалось от этих мыслей. Он прижимал к груди свое сокровище и делал это осторожно, трепетно. Даже проявление любви было опасно для крошечного существа.
У жены воспалилась грудь, температура наползала до сорока. Прежняя страсть улетела куда-то. На место страсти опустилась беспредельная забота и постоянный труд, непрекращающиеся хлопоты вокруг нового человечка.
Тишкин думал, что появление ребенка – счастье и только счастье. А оказывается, сколько счастья, столько же и труда. Плюс бессонные ночи и постоянный страх.
Тишкин поехал на фестиваль с чувством тяжелой вины перед женой и дочкой. Он не хотел отлучаться из дома, но жена настояла. Она всегда ставила интересы мужа выше своих. Поразительный характер. При этом она была красивая и самодостаточная. Все данные, чтобы не стелиться, а повелевать. Она любила своего мужа, в этом дело. А если любишь человека, то хочется жить его интересами.
В дом заехала теща, серьезная подмога. Жена и дочка не одни, а с близким человеком. И все же...
* * *
Вечером состоялось открытие. Сначала был концерт. Потом банкет.
Сидя в ресторане, Тишкин оглядывал столики, отмечал глазами красивых женщин. Просто так. По привычке. Он не исключал короткий левый роман. Не считал это изменой семье. Одно к другому не имело никакого отношения.
Красивые актрисы присутствовали, но за красивыми надо ухаживать, говорить слова, рисовать заманчивые перспективы. А Тишкин все время хотел спать и мог рассматривать женщину как снотворное. Красивые не стали бы мириться с такой малой ролью – снотворное.
Тишкин перестал оглядываться, стал просто пить и закусывать. И беседовать. Но больше слушал: кто что говорит. Говорили всякую хрень. Самоутверждались. Конечно, застолье – это не круглый стол, и не обязательно излагать глубокие мысли. Но хоть какие-нибудь...
К Тишкину подошла Алина, технический работник фестиваля. Она была из местных. На ней лежала функция расселения.
– Извините, – проговорила Алина. – Можно, я подселю к вам актера Гурина?
– Он же голубой... – испугался Тишкин.
– Что? – не поняла Алина.
– Гомосек. Гей, – растолковал Тишкин.
– Да вы что?
– Это вы «что». Не буду я с ним селиться.
– А куда же мне его девать?
– Не знаю. Куда хотите.
– Я могу его только к вам, потому что вы молодой и начинающий.
– Значит, селите ко мне.
– А вы?
– А я буду ночевать у вас.
– У меня? – удивилась Алина. Она не заметила иронии. Все принимала за чистую монету.
– А что такого? Вы ведь одна живете?..
