— Может, все-таки сядешь? — предложила Тамара.
— Да нет, — сказал я. — Пойду.
Когда-то, в студенческие времена, я привез из Одессы старый штурвал корабля и приделал его на балконе. С внешней стороны. Моя квартира представлялась мне кораблем, уходящим в открытое море, а сам я — пират с повязкой на глазу. Я прыгал со своего корабля на чужой, бежал, громко топоча по деревянной палубе, — отнимал. Не отдавали — убивал. Ссыпал в карман драгоценности. Целовал красивых аристократок и носил повязку на правом глазу. Я глазом платил за эту вольную жизнь, а может быть, даже надевал повязку на здоровый глаз.
На сегодняшний день мой штурвал потемнел от дождей и засохшей грязи. Рядом с ним стояли пустые бутылки из-под боржома и высокая банка с олифой.
Не снимая пальто, я сел к телефону и набрал номер Лоди.
— У нас все в порядке. Спасибо, — отозвался Лодя. Он решил, что меня беспокоит его семейная жизнь, и благодарил меня за заботу.
— Одолжи мне денег, — сказал я.
— Сколько?
— Сколько есть.
— На сколько?
— На сколько можешь.
Эта неопределенность повергла Лодю в размышление.
— Я могу дать тебе десять рублей на неделю, — предложил Лодя.
— Меня это не устроит.
— А больше у меня нет.
Я молчал. Лодя воспринял мое молчание как недоверие.
— Вообще у меня есть, — признался Лодя. — Но они на срочном вкладе. Если я их оттуда возьму, я потеряю проценты.
Я молчал. Слушал.
— А вообще, если честно, проси у меня все, что хочешь. Я могу сделать тебе выгодный обмен, машину без очереди. А денег я не занимаю. Жадный я до денег.
— Спасибо, — сказал я, имея в виду машину без очереди.
— Ну, звони! — Лодя торопился окончить неприятный для себя разговор.
Я включил телевизор и стал его смотреть. Холодная водка блуждала по моим сосудам, и мне было холодно.
Когда я раньше смотрел телевизор — я помнил, что меня ждет работа, и мучился угрызениями совести. Эти угрызения делали все передачи особенно интересными, и я смотрел от начала до конца, что бы мне ни показывали.
Сегодня я мог сидеть перед телевизором со спокойной совестью.
Шла передача о том, как готовят капитанов дальнего плавания. Каждому поступающему задают тесты. Ответы запускают в машину, а машину точно определяет — годится человек в капитаны или нет.
Зазвонил телефон. Я снял трубку.
— Кто это? — спросил звонкий голос, не то детский, не то женский.
— А кого вам надо?
— А это кто? — настаивал голос.
— Дмитрий Мазаев.
— Ты дурак! — азартно крикнул голос, и его владелец бросил трубку, чтобы я ничего не успел ответить. Чтобы последнее слово осталось за ним.
А ведь правда, понял я про себя. Я дурак. Дурак, как всякая биологическая особь, бывает разных родов и видов. Есть дураки умные, как Тамара, есть — торжественные. А я — набитый дурак. В тех дураках есть хоть какой-то смысл. Во мне — никакого.
Зерно, брошенное в землю, прорастет ростком только весной, когда земля вспахана и ждет этого зерна. Я же, как полоумный пахарь, бросаю свои зерна либо в сугробы, либо на асфальт. Мои зерна гибнут и никогда не возвращаются мне хлебом. Книги, которые я перевожу, идут в другие страны. Женщина, которую я люблю, каждый день уходит в свою жизнь. Я как бассейн на Кропоткинской, который обогревает вселенную. А если этот бассейн вдруг закрыть, а воду выпустить, — вселенная и не заметит. Ее климат не изменится.
Невозможно, да и не надо обогревать вселенную. Надо обогреть одного человека, которому нужно это тепло. Но такого человека у меня нет.
Судьба — это характер. А мой характер изменить невозможно, потому что это и есть мой типоразмер.
Каков же выход?
Можно отнестись к проблеме спортивно: делать утреннюю гимнастику, переходить к водным процедурам, совершать перед сном длительные прогулки, дышать по системе йогов, голодать раз в неделю. Но для того, чтобы так жить, надо очень сильно любить себя. Мне это скучно.
Я вспомнил про цианистый калий. Я так и не вернул его Гарику, и он остался лежать у меня в нижнем ящике письменного стола.
Я высыпал несколько кристалликов на ладонь, хотел опрокинуть в рот, но все мое существо сказало: «нет». Тогда я пошел на кухню, отрезал кусок хлеба, помазал яблочным джемом, потряс сверху цианистым калием и начал есть. Я ел стоя, и прислушивался к себе, и машинально искал синоним к слову «типоразмер». «Модель», — нашел я. Теперь можно умереть спокойно.
В дверь позвонили. Я доел до конца свой бутерброд, отряхнул руки и прислушался к себе. Во мне все было по-прежнему. Может быть, этот цианистый калий слишком долго валялся на складах. У него окончился срок годности, и он утратил свои первоначальные свойства.
Я пошел в прихожую и открыл дверь. На пороге стоял Гари к.
— Ты за цианистым калием? — спросил я. — У меня его нет.
— А куда ты его дел? — поинтересовался Гарик.
— Съел.
— Черт с ним, с калием. Я тебе письмо принес. Переведешь?
Мы прошли в комнату. Гарик увидел штурвал за окном.
— Это что, колесо от прялки?
Я не стал объяснять. Во мне что-то происходило, будто взбегали пузырьки с шампанским. Я испугался и, чтобы отвлечься, развернул письмо.
Частный детектив из Англии советовал Гарику браться только за такие дела, которые совпадают с его нравственными принципами. Чтобы не было противоречий между поступками и убеждениями.
— А зачем это тебе? — спросил я. — Ты хочешь сделать кому-нибудь услугу?
— Если не передумаю, — сказал Гарик.
— Не передумаешь.
— Почему это? — обиделся Гарик.
— Потому что ты любишь материальные блага. Тебе нравится иметь все.
— Иметь все и не иметь ничего — одно и то же, — с убежденностью сказал Гарик.
— Возможно, — согласился я. — Но лучше это утверждать, когда имеешь все. Иначе это выглядит, как платформа неудачника.
— Иметь все нужно только для того, чтобы плюнуть на это «все» и выйти на новый виток.
— А что на новом витке? Как там живут?
— Как ты…
— То есть…
— Любовь. В широком смысле слова: все отдавать ближнему и ничего не просить взамен. Такие люди редкость. Но они всегда были. И есть.
— Предположим, что я на новом витке человеческого сознания. Но мне-то от этого что? Какая польза?
— Ты долго будешь жить. Таких, как ты, природа долго держит на земле.
