Потом я думаю о том, что ежедневная служба дисциплинирует ее, и говорю: — А может, тебе действительно пойти в штат…
— Ты когда-нибудь играл сам с собой в бадминтон?
— Как это? — не понимаю я.
— Ну вот ты бросаешь волан. Он летит и падает в траву.
Ты подходишь, поднимаешь, возвращаешься на исходную точку. Опять бьешь ракеткой. Волан опять летит и падает в траву. Ты опять идешь, опять подбираешь…
— К чему ты это?
— К тому, что беседа — это тоже игра. Прием и подача.
А ведь я одна разговариваю.
— Почему?
— Я спрашиваю: «Хочешь яблоко?» Ты говоришь:
«Нет», потом тут же говоришь: «Да». Я спрашиваю: «Идти работать?» Ты говоришь «нет», потом тут же говоришь «да». Ты что, дурак?
Я боюсь сказать «нет», а потом тут же сказать «да».
— Не знаю, — говорю я, — вообще, я всегда хорошо учился…
— Господи… — вздыхает Кира.
Я обижаюсь, но не показываю вида. Иначе она скажет:
«Никогда не страдай при женщине. Вот придешь домой и страдай сколько хочешь».
Она злится и срывает на мне злость за то, что я — не тот, кто ей нужен. Ей нужен совершенно другой человек, а вместо него я. Со мной ей плохо, но без меня еще хуже.
Без меня ей некому будет показывать свою злость и не на ком ее срывать. У нее просто лопнет сердце.
Мы едем за город. Это называется у нас «по огородам». От основного шоссе идет бетонная дорога, по которой никто не ездит и не ходит. Куда она ведет? Откуда она возникла?
— Тебе надо родить, — советую я.
— От кого?
— От меня.
— Я не хочу от тебя. Ты некрасивый.
— Маленький я был очень хорошенький. Хочешь, карточку покажу?
Мы съезжаем с бетонной дороги и несемся куда-то по кочкам, мимо избушек с курами и гусями. Высокий человек в серой кепке провожает нас глазами. Он видит, что нам весело, и ему хочется вместе с нами.
Здесь я даю ей в руки руль и учу ее водить машину. Я учу ее уже два месяца, и она обнаруживает явные способности.
Кира не собирается водить машину, и мое обучение не имеет никакой практической пользы. Просто она выходит ко мне из своей жизни в растерянности, в раздрызгах, а я ее собираю. Я даю ей в руки руль, переключаю ее внимание на движение, на скорость, на повороты, и она забывает обо всем остальном. Она крепко держит руль, глаза ее горят, она похожа на девочку, играющую в лапту. Я люблю ее вместе с ее никчемностью и хамством. Я могу отвезти ее на самое синее море и научить водным лыжам. Я могу отдышать ее, как замерзшую птицу, и в ней не будет больше хамства отчаяния, а будет корректность человека, уверенного в своем завтрашнем дне. Я говорю:
— Выходи за меня замуж.
— Но я не люблю тебя.
Я знаю: она любит другого. Для меня это не новость, и все равно я чувствую, будто мне в грудь положили холодный брусок.
Кира смотрит на меня, и ей меня жаль.
— Ты понимаешь… Я люблю твое ко мне отношение, но то, что у нас с тобой, это совсем не то.
— Ну да… я понимаю… Но почему вы с ним не поженитесь?
— Потому что он непорядочный человек. В нем нет стремления к порядку. Он предпочитает тотальный хаос отношений.
— Зачем же любить непорядочного человека?
— Он, конечно, бывает низок, как свинья. Но зато он бывает высок, как никто. Я знаю его звездные часы. Это звездный человек. Ты рядом с ним все равно что губная гармошка в сравнении с органом.
Я запираю машину, и мы идем в лес.
Какая красивая осень — прохладная и строгая. Березы нежные, ели значительные. Я углублен в себя и не замечаю этой красоты, но она проникает через глаза, через уши независимо от меня и наполняет тишиной и смирением.
Кира останавливается и смотрит мне в лицо.
— Хочешь, я выйду за тебя замуж?
Я молчу, ожидая подвоха.
— Убей его, — серьезно говорить Кира. Я вижу, что она не шутит.
— Не могу, — говорю я, тоже серьезно. — С какой стати?
— Ты любишь меня?
— Да.
— Во имя любви.
— Ты считаешь, этого достаточно.
— Сто лет назад этого было вполне достаточно.
— Но он мне ничего не сделал.
— Он иссушил мою душу. Это тоже преступление.
— Попроси кого-нибудь другого, — предлагаю я.
— Другого у меня нет. Только ты.
Такая преданность меня тронула. Я колебался.
— А где я возьму ружье?
— У милиционера, у охотника, в тире — тысяча мест.
Я задумался, глядя сквозь березовые стволы.
— Меня посадят в тюрьму… — торгуюсь я.
— Я приеду к тебе в Сибирь.
— Ты? В Сибирь? — усомнился я.
— А что? Там мало людей и много свежего воздуха.
Я представил себя и Киру в высоких валенках. Мы идем по сугробам, вязнем на каждом шагу, и это нам смешно.
— Ну?
Кира смотрит мне в самые зрачки, как бы подталкивая своим «ну» мою нерешительность.
— Ладно, — вяло соглашаюсь я, поскольку не умею отказывать, когда меня о чем-то просят.
Сработала гипертрофия обратной связи. Хотя, если разобраться, любовь — это и есть та самая гипертрофия, когда интересы другой стороны становятся выше, чем свои.
Мой приятель Гарик говорит обо мне, что я — бассейн на Кропоткинской, который отапливает вселенную.
Гарик, кстати, тоже обладает энергией, способной обогревать вселенную, но топит он за деньги или за обратные услуги. Его жизненная система формируется так: «Я — тебе, ты — мне». В сущности, это удобно и справедливо.
Гарик — гений доставания. Он может достать все, что угодно: югославскую кухню «Катарина», швейную машинку «Веритас», московскую прописку, птичье молоко, живую воду, и если бы Руслану понадобилась Людмила, то ему не пришлось бы лететь по небу за Черномором, рисковать, держась за бороду. Гарик привез бы Людмилу на такси, по указанному адресу и к назначенному сроку. За деньги или за ответную услугу.
Я попросил Гарика достать мне огнестрельное оружие. Гарик сказал, что от него много грохоту, и достал мне цианистый калий по большому блату.
Мы вышли на кухню. Гарик стал отсыпать пол чайной ложки в чисто промытую баночку из-под вазелина. По внешнему виду цианистый калий походил на мелко толченный антрацит. Острые кристаллики отливали коричневым и поблескивали.
— А это не марганцовка? — усомнился я.
