— Ты тоже здорова, — сказал я. — Посмотри на себя в зеркало. Вот исключишь, и пойдем домой. Можем даже бутылку выпить.
— Ты понимаешь, Дима… эта наука — она застит весь свет. Ведь по-настоящему больше ни о чем не думаешь. Ничего не видишь. Утром вскочишь, съешь, что под руку подвернется, — и бежать. Вечером примчишься, перехватишь, чтобы с голоду не помереть, — и за машинку. Ешь, только чтобы загрузить в себя топливо. Ходишь, только чтобы перемещать себя во времени и пространстве. А все мысли там… Как у Мцыри, помнишь? «Я знал одной лишь думы власть, — одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла…»
— Только так и можно что-то сделать, — сказал я. — Это же счастье.
— Может быть. Но как мы себя обворовываем… Ведь можно утром встать и — «Здравствуй, утро!» Борщ сварить, чтобы капуста хрустела. Настоящий борщ — это же симфония! Вечером придет муж: «Здравствуй, муж!» Э… Да что там. Жжем себя во имя ложной цели. А понимаешь, когда уже…
Тамара закрыла глаза и прислонилась затылком к стене.
Веселый старик встал и пошел в кабинет. Следующая очередь была наша.
В углу по диагонали сидела влюбленная пара: старик и старуха. Постаревшие Татьяна Ларина и Евгений Онегин. Но у них все было без сложностей: Татьяна написала Евгению письмо: «Я к вам пишу…» Евгений получил его, приехал и, вместо отповеди, сделал предложение. Ведь бывает и так. А теперь он заболел, а она сидела рядом и была по-своему счастлива оттого, что душа имеет приют даже в горе. А он чувствовал себя немножко виноватым за то, что сосредоточивает на себе внимание и отбирает покой у любимого человека. На шее у него висел полосатый пижонский шарф, Евгений и в 70 лет оставался верен себе. Они сидели рядышком, сплетя руки. Я подумал: «Здесь все будет хорошо. „Через страдания к радости“».
— А вы откуда приехали? — спросила молодая женщина, сидящая через Тамару. Ее губы были накрашены в шесть слоев.
Тамара не ответила. Ей не хотелось общения. А женщине, наоборот, очень хотелось поговорить, но было не с кем.
— А я из Донецка. Вы знаете, этот институт самый лучший в Союзе и даже в мире, сюда очень трудно попасть. Вы по блату?
— Нет, — сказал я. — Законным путем.
— А у вас из-за чего?
Тамаре была неприятна моя общительность, но я не могу не отвечать, когда ко мне обращаются и на меня смотрят.
— А у меня из-за вредного производства, — сказала женщина.
— Надо уйти с производства, — посоветовал я.
— Почему? — искренне удивилась женщина. — Другие же работают. Что, я лучше их?
— Но вы же заболели…
— Ну и что? Они все тоже заболели, — она окинула глазами зал. — Что я, лучше их?
Меня озадачила философия: «как все». Я внимательно смотрел в лицо женщины. В это время подошла Тамарина очередь.
— Пойдем со мной! — она схватила меня холодной рукой и повела в кабинет.
Молодой серьезный врач что-то писал в истории болезни. Молоденькая медсестра хрюкала никелированными приборами.
Врач поднял на нас глаза.
— У нее в носу метастаз, — сказал я.
— Сейчас проверим, — пообещал врач.
— Ой! Хоть один веселый больной, — обрадовалась медсестра. — А то все ходят… Э… э… — Она сделала мину, показала, как все ходят.
Медсестре надоело подавленное настроение пациентов, в которое ей приходилось погружать свой день.
Тамара села на стул.
Я вышел из кабинета и вернулся на прежнее место.
— А я, например, и не собираюсь падать духом, — сказала женщина из Донецка. — Я с мамы пример собираюсь брать. У меня знаете какая мама?
Я смотрел, внимая.
— Она во время войны партизанам хлеб давала, так немцы ее дом сожгли с двумя детьми маленькими. А в самом конце войны она на мину наступила, ей ногу оторвало.
Так она в сорок шестом году без ноги замуж вышла и меня родила. А сейчас, когда со мной такой случилось, она сюда в Москву приехала меня морально поддерживать. Я сейчас в Третьяковскую галерею пойду… Когда еще теперь в Москву попаду…
Из кабинета вышла медсестра, стала искать кого-то глазами. Увидела веселого старика и пошла к нему.
— Надо еще немного полечиться, — сказала она, подходя.
Старик поднялся ей навстречу. Глаза его напряглись и лицо полностью перестало быть прежним. Такие напряженные и бессмысленные лица бывают у штангистов, когда они держат над головой непомерную тяжесть. Я не знал, что страх имеет такое же выражение.
Я подошел к кабинету, заглянул в него.
— Кто вас направил? — спрашивал врач у Тамары.
— Районная поликлиника.
— Делать им там нечего! Как будто у нас работы мало…
Безобразие, в сущности…
Тамара смотрела на врача влюбленным взором, и чем больше он возмущался, тем сильнее ей нравился.
А врача, видимо, искренне раздражала Тамара, ее пустяковая болезнь, ее груди и живот, похожие на три подушки.
Тамара чмокнула врача в щеку, чего он совершенно не желал, и выскочила в коридор. Схватила меня за руку, и мы помчались в сторону гардероба. Женщина из Донецка проводила нас глазами. Я улыбнулся ей виновато. Я был виноват в том, что уходил, а она оставалась.
Мы оделись и вышли на улицу. Тамара достала два апельсина. Один мне, другой — себе. Я стал сдирать кожуру зубами, и мой рот наполнился душистой горечью.
День был пасмурный, но сочетание неба и снега на крыше — прекрасно по цвету.
— Здравствуй, день! — крикнул я.
— Ты чего орешь? — удивилась Тамара. — Встал и орет. Едем!
Мы сели в машину.
— К спекулянтке! — велела Тамара. — На улицу Вавилова.
Обретя здоровье, ей захотелось красоты.
Я привез Тамару на улицу Вавилова. Здесь она меня с собой не позвала.
Тамара отсутствовала час или полтора, потом явилась с какой-то конструкцией на ногах, напоминающей каторжные колодки периода Смутного времени. Не хватало только звенящих волочащихся цепей.
Тамара села в машину. Оглядела свое приобретение.
— Что это? — спросил я.
— Колотырки. Как корова на копытах, — определила Тамара.
— Удобно?
— Ну что ты…
— А зачем купила?
— А черт его знает… Модно…
— Сколько? — спросил я.
— Не могу сказать. Стыдно. Совестно вслух произнести.
— Зачем ты поддерживаешь рублем недостойные элементы нашего общества? Это безнравственно.
— Ты шутишь. А ведь это так.
— Я не шучу.
