— А ну помолчи, — сказал ей дед Егор.
Лялька послушно затихла.
Во дворе наступило тягостное молчание.
И именно в эту самую неподходящую минуту к дому подошли Мещеряков, Чиж и Мишка.
— День добрый! — бодро приветствовал семью Мещеряков.
— Ой! — ахнули Танька и Вероника и юркнули в дом.
— Егор Иваныч, знакомься! — предложил Мещеряков деду Егору. — Товарищ из телевизора.
— Чиж! — представился Чиж и пожал руку деду Егору, потом Ляльке.
— Давай, Егор, зови Татьяну, — распорядился Мещеряков. — Товарищ народными талантами интересуется.
— Прямо щас, что ли? — спросил Егор.
— А когда же? Человек вон за тыщу километров приехал, а у меня правление через двадцать минут.
— Ну ладно, — согласился сознательный дед Егор. — Танька, давай выходи…
— За что же десять лет? — Мишка подошел к Мещерякову. — Когда летчик цел, и вертолет чуть помялся…
— Какой вертолет? — не понял Мещеряков.
— Ну тот. С тыквой… Сколько дадут?
— Пять, — сбавил Мещеряков.
Из сарая тем временем вышел угрюмый Николай. Из дома — Танька и Вероника. На Таньке было зимнее пальто, застегнутое на все пуговицы, а Вероника — в мужской рубахе с засученными рукавами.
— Михаил, а ты чего стоишь? — сказал дед Егор Мишке. — Тащи гитару! Играть будешь.
— Чего это я буду играть? Это ж самодеятельность.
— Ну и что? — не понял дед.
— А за самодеятельность не платят. Я бесплатно вкалывать не буду. Так что сами пойте. Пока.
Мишка повернулся и пошел.
— Что это с ним случилось? — удивился Мещеряков.
— Ничего с ним не случилось, — спокойно объяснила Танька. — Он всегда такой и был, жлоб несчастный…
Мишка обернулся на оскорбление.
— Иди, иди… — напутствовала Танька. — Без сопливых обойдемся.
И запела звонко, на весь свет:
— «Три месяца лето, три месяца осень, три месяца зима, и вечная весна…»
Птицы замолчали и замерли в одинаковых позах: «Танька поет…»
Травы и колосья привстали на цыпочки и потянулись к солнцу: «Танька поет…»
Коровы на ферме прибавили надой молока. А доярки сидели и слушали, и лица у всех становились похожими.
Уже темнело, когда бабка Маланья вылезла из автобуса.
Мишка отделился от своего мотоцикла, подошел к соседке.
— Садись, — предложил Мишка. — Подвезу до дому.
— О нет! — категорически отказалась старуха. — Я этой технике не доверяю.
— А я тебе подарок приготовил. — Мишка протянул подарок. — Померь.
— Чего это? — не поняла Маланья.
— Куртка. Водонепроницаемая.
Мишка накинул на плечи Маланьи куртку. Она была легкая, на пластмассовой «молнии», простеганная ромбиком.
— Чего это ты? — Маланья просто обомлела от Мишкой щедрости.
— А я подумал: на базаре стоять — то холодно, то дождь… — смущенно оправдывался Мишка.
— А тебе чего? — прямо спросила Маланья.
— А мне ничего не надо, — бескорыстно отказался Мишка.
— Как это «ничего»? — Маланья задумалась. — Вот! Я тебе открытку дам! Японскую! Вот так держишь: в платье. — Маланья показала ладонь. — А так, она чуть повернула ладонь, — одна срамота.
— Не надо, — отказался Мишка.
— Бери, бери, — расщедрилась Маланья. — Мне-то она зачем?
Маланья собралась было идти, но Мишка задержал ее:
— Баба Маланья, у меня к тебе просьба…
— Ну.
— Если тебя спросят: когда ты шла к автобусу, Мишку видела? Говори: не видела. Трактор стоял, а его не было.
— А разве ж я тебя видела? — удивилась Маланья.
— А то нет? — удивился Мишка. — Ты еще спросила: который час, я сказал — три…
— Не помню, — созналась Маланья. — От старость — не радость. А за куртку спасибо.
Маланья повернулась и пошла.
Мишка провожал глазами свою куртку на Маланьиной спине.
— А рукава-то длинные! — крикнул Мишка.
— Это я подошью, — успокоила Маланья.
Танька сидела за швейной машинкой и строчила платье-макси из двух белых скатертей. Перед ней в обрезках лежал журнал мод. В нем была изображена японка в белом платье а-ля рюс с белыми кружевами.
Танька оглядела дело рук своих, потом подошла к кровати, присела на корточки и отодрала кружевной подзор, тяжелый не то от пыли, не то от собственного веса. Вернулась к машинке, стала приспосабливать кружева к белому льну. В это время вошла Вероника и сообщила:
— Тань! Тебя Мишка зовет!
Танька вышла из дома.
В небе стояла полная белая луна. А посреди двора возвышался Мишка Синицын в ватнике и с рюкзаком. Как новобранец.
— На! Пластинки ваши. Три штуки. И клещи деду Егору отдашь. Я у него брал.
Танька взяла пластинки и клещи.
— А я, значит, поехал. Пока.
— Куда это ты поехал? — удивилась Танька.
— На Землю Франца-Иосифа!
— Чего?
— На заработки. Машину куплю. Новый дом поставлю.
— А я? — тихо спросила Танька.
— Выходи за летчика. За Валерия Ивановича.
Танька молчала.
Мишка посмотрел в ее приподнятое лицо. Отвернулся. Сказал небрежно:
— Некогда мне глупостями заниматься. Мне надо деньги зарабатывать.
— Мишка… Все-таки какой же ты… — тихо, как бы дивясь своему открытию, проговорила Танька.
— Ну, какой, какой?
— Голый материалист!
— Не голый, а диалектический. Дура.
Он пошел прочь по знакомой тропинке. А Танька осталась стоять на крыльце. И ничего не поменялось в мире. Ничего не сдвинулось. И равнодушная природа продолжала красою вечною сиять.
— А где щетка? — спросил сержант Ефимов.
Рядовой милиционер заметался в поисках и очень скоро нашел щетку на подоконнике.
— Вот она.
— Ведь как удобно, когда вещь лежит на своем месте. Каждый подошел, почистил сапоги, положил обратно. Другой подошел, почистил, положил обратно. Никто времени не теряет.
В отделение милиции вошел Мишка.
— Вот! — Мишка положил на стол бумагу.
Ефимов сел за стол, прочитал:
— «Я, Михаил Синицын, официально заявляю, что устроил преднамеренную аварию вертолета путем забивания овощами выхлопной трубы ввиду несознательной ревности и пережитков. При выборе меры наказания прошу учесть мое добровольное признание, а также характеристики».
