Он медленно наживил крючок, а она, взгромоздившись на носу, все скандалила и сетовала. Он лишь отчасти понимал ее жалобы и желания. Ее жадность была ему чужда. Он не мог, как она, жить этим чувством, потому что его не разделял. Он поднял руку, делая вид, будто поправляет шляпу, а на самом деле отключил слуховой аппарат. Утро внезапно стало почти беззвучным, а ее голос трещал неразборчиво в отдалении, точно стенания разобиженного призрака. Зато он слышал, как спешит по его жилам кровь. Он бросил в пруд лососиную икру, и, утягиваемые парой картечин, икринки ушли на дно.
Внезапно она перешла на крик. Разом очнувшись, он закивал. С биением крыльев с пруда улетела утка. Оказывается, он задремал и тем привел сводную сестру в ярость. В ее распорядке дня не было времени на его дрему.
– Что? – с улыбкой спросил он. – Ты что?
Он снова включил слуховой аппарат и на сей раз сделал это нарочито явно, а она уставилась злобно на устройство и сердито поджала губы. Она как будто считала про себя до десяти, стараясь не взорваться. Ее, пожалуй, можно дразнить, пока у нее не случится разрыв сердца, но он не станет этого делать. За такое она может убить на месте. С нее станется.
– Я сказала, что готова его забрать. Я себя подготовила.
– Забрать что? – спросил он, стараясь изобразить недоумение.
Тут она что-то сказала, но он не расслышал, потому что в горле у него внезапно стал ком, и он выхаркнул сгусток флегмы, которую сплюнул в траву, потом устало покачал головой, пытаясь отдышаться. Минуту спустя он снова смог заговорить.
– Что? Что ты сказала? – переспросил он, разыгрывая растерянность.
Она уставилась на него явно в ужасе, не то от его харканья и плевка, не то от его кажущейся неспособности ее понять.
– Я сказала, что подготовила себя, – медленно повторила она, отчетливо и громко выговаривая каждый слог, как человек, вбивающий английский в голову иностранцу.
– Как? К чему?
– Я ходила на операцию. Теперь я бесплодна. Была вторичная инфекция, поразившая у меня бедренный сустав. Он не излечивается. Я знаю то, что знаешь ты, Майкл, и развила в себе определенные силы. Я теперь сосуд, ждущий, чтобы его наполнили.
– Даже не знаю, чего ты так трудилась, чего добивалась, поразив порчей мой огород, – ответил он. – Засуха и умирание… Они лишь часть естественного хода вещей. Почему ты так стараешься его ускорить? Почему не дашь ему идти своим чередом?
– Нет выгоды в том, чтобы давать вещам идти своим чередом. Вот о чем я тебе твержу. Я готова принять на себя бремя, готова избавить тебя от него. Ты умираешь. Тебе ведь это известно, правда? А когда ты умрешь, вместо тебя должен быть кто-то другой. Грааль – мой по праву. Мы одной плоти и крови. У тебя на него прав не больше, чем у меня, и ты это знаешь. Чистой воды эгоизмом было прятать его все эти годы, тогда как его можно было употребить на дело.
Объяснять ей – пустая затея. Она слышала то, что желала услышать, что давным-давно сама себе навыдумала. Но он все же попытается.
– Грааль, говоришь? Что же тебя все так чертовски тянет к конкретному? Он не предназначен для того, чтобы «употребить его на дело». Мир полон вещей, которые ни на что не употребимы.
– Об этом я буду судить.
Он поднял на нее глаза. Говорить с ней – все равно что кричать в черную дыру. Слова испаряются.
– Я не знаю точно, что это, и ты тоже не знаешь. И в этом опасность. Его назначено хранить, а не использовать. Он… ну… как бы это сказать? Он – листок бумаги, из которого кто-то сложил чашку и собрал в нее немного крови. Будь по-моему, его вообще не привезли бы с Востока. Это ящик Пандоры, а ты только и думаешь о том, как бы сорвать с него крышку.
У него началась одышка. Долгие речи ему уже не по силам. Закрыв глаза, он попытался по возможности не шевелиться, расслабиться, чтобы восстановить дыхание. Наконец оно восстановилось, но с ним пришел новый укол боли, который он попытался скрыть, боясь, как бы лицо его не выдало. Некоторое время спустя он открыл глаза и увидел, что она смотрит на него со все возрастающим нетерпением. Она вслушивалась изо всех сил, выискивая хотя бы крупицу информации, за которую могла бы уцепиться. Ее лицо, казалось, говорило: должна же быть в этом старике хоть какая-то малость, которую можно использовать, из которой можно извлечь выгоду.
– В нем причина импотенции Джона Раскина? – спросила она.
Пожав плечами, он потянул на себя удочку. Крючок, как обычно, за что-то зацепился. Люди годами бросали в этот пруд всякий хлам. В пруд падали деревья. Кто знает, что там? Ясно одно: это не рыба. Он потянул сильнее, но крючок только засел еще глубже.
– И твоей тоже. У тебя нет детей. Почему? Все эти годы ты жил, как монах.
– Я не создан для семейной жизни.
Она поглядела на него скептически, давая понять, что он с ней не до конца честен, что она видит его насквозь.
– А я думаю, – сказала она, – что импотенция Раскина и сделала его Королем-Рыбаком. Грааль попал к нему в руки, и…
– Какой еще Грааль? Ты кого угодно своим буквализмом с ума сведешь, Элоиза. В конечном итоге и сама рассудка лишишься от своего желания все зацапать. Это просто листок бумаги…
– Плевать мне, что это. Выслушай меня. У Раскина были все необходимые качества. Он был для этого рожден, и обязанность просто пала на него.
Она глядела на воду, напряженно размышляла, все больше воодушевляясь от собственных мыслей.
– Ты просто дура, Элоиза. За деревьями леса не видишь.
– Это ты не видишь.
– Не важно, что я вижу. Я свою жизнь провел, строя дом. Так предписывает Священное Писание.
– Писание! Для тебя ничего не важно! Ты все потратил впустую. У тебя нет будущего. А у меня есть. Передо мной весь мир,только-руку протянуть! Предупреждаю тебя.
– Подожди, – сказал он, устав наконец от разговора.
Он снова дернул за удочку. То, во что засел крючок, шевельнулось. Медленно он выбрал леску, удочка согнулась почти вдове. Подумать только, это может быть огромный сом – ленивая тварь, годами лежавшая на дне. Элоиза смотрела на него бесстрастно, потакая ему, пережидая детские затеи. К поверхности поднималась темная тень, а вокруг нее бурлило облако водорослей и ила. Это был сапог, высокий резиновый сапог по колено, сгнивший и покрытый черным илом и слизью. Когда Грэхем вытащил его на берег, из многочисленных прорех в нем заструилась вода.
Словно озадаченный уловом, Грэхем повернулся к миссис Лейми.
– Это сапог, – сказал он. – Резиновый сапог.
– Я-то вижу, что это сапог, – прошипела она, побледнев от раздражения. – Послушай, старик. Вот что я тебе скажу. Мир и будущее принадлежат мне. Ты можешь стоять у меня на пути, пока жив, но твоя презренная крохотная армия так называемых друзей – не может. Когда ты умрешь, будет короткий и очень скверный конфликт, это я тебе обещаю, и твои друзья без нужды пострадают. Мне решительно наплевать, что это… бумажка или золотая чаша. Говорю тебе, моя судьба – владеть ею. И только твои глупость и упрямство этому препятствуют… пока. Если хочешь оказать услугу друзьям, отдай мне ее сейчас.
