— Саша. А тебя?
— Николай Константинович, — представился Егоров. — А ну-ка, Саша, угадай: лягушка квакает или каркает?
— Лягушка квакает, ворона каркает! — радостно прокричал Саша.
— А поезд катится или летит по воздуху?
— Поезд катится, самолет летает.
— А почему самолет летает?
Вопрос был трудным, но мальчик, не задумываясь, отчеканил:
— Самолет летает на бензине.
— На керосине, — поправила Галина Павловна. — Он дешевле.
Мальчик внимательно на нее посмотрел.
— Можешь идти в палату, — разрешила Галина Павловна.
Ребенок зашагал. Коротковатые штаны открывали узенькие, как палочки, щиколотки.
— Он не отстает, — определил Егоров. — Почему невропатолог дал такое заключение?
— Она у нас хамоватая, может, он и зажался. Да и вообще в наших, прямо скажем, не курортных условиях дети… — Она подумала, как сказать, не могла найти нужного определения.
— Ладно, понятно, — остановил Егоров ее поиск нужного слова. — А что родители? Как они к нему?
— Обожают. Целыми днями под окнами сидят, чтобы он их из окна видел.
— Значит, надо оперировать. Для них. Иначе, представляешь, что у них будет за жизнь?
Егоров поймал себя на мысли, что еще три дня назад он не стал бы перепроверять заключение невропатолога. А ссора с Вероникой и вообще сама Вероника заставили его остановиться, оглянуться. И от этого три судьбы резко меняют курс, разворачиваются от отчаянья к спасению.
— А кого будем делать: мальчика или девочку? — спросила Галина Павловна.
— А вы как считаете? — спросил Егоров.
— Мальчика. Мужчинам легче жить.
Егоров пришел на десять минут раньше. Вероники еще не было. Он стал ходить взад-вперед и подумал, что не ходил вот так взад-вперед и не ждал никого лет тридцать. У него никогда не было левых романов — не из-за повышенной нравственности, а из-за того, что он любил жену. Первые пятнадцать лет он действительно любил, потом думал, что любит, а теперь стал старый и некогда. В дне расписан каждый час. Егоров вспомнил свой сон, вернее, он его не забывал. Во сне из подсознания вылезло то, что он давил в себе: лет навалом, а счастья все равно хочется. Какое-то счастье у него было. Разве сегодняшний день не счастье? Дарить людям жизнь, радоваться их радостью — разве этого мало? Но хочется своим счастьем делиться. Быть не одному. И этим небом поделиться — дымным и туманным, будто надымили из печной трубы. А вон ворона полетела. Егорову всю жизнь хотелось летать. Он был уверен, что скоро придумают крылья. Надел их на лямках, как вещевой мешок, оторвался от своего балкона — и вперед. В моду войдут облегченные непродуваемые скафандры. Влюбленные будут летать, взявшись за руки.
Вероника появилась минута в минуту. На ней было черное свободное пальто с капюшоном, черные сапоги — она напоминала католическую монашку. Приблизившись, она подняла руки и показала часы на запястье.
— А я ничего и не говорю, — оправдался Егоров. Он почувствовал себя виноватым за то, что явился раньше.
Они прошли через тяжелую дверь. Когда-то Егоров бывал в этом доме. Считалось, что здесь хорошо кормят. У дверей сидела интеллигентная старушка. Ее амплуа — вышибала. Егоров заметил, что в театрах на служебном входе тоже сидят интеллигентные старушки, может, даже бывшие актрисы, и не пускают новое поколение. Сквозь этих старушек надо продираться, как через колючую проволоку.
— Это со мной. — Вероника кивнула на Егорова.
— Да, да, «это» с ней, — подтвердил Егоров, идя за Вероникой. Ему нравилось за ней идти и подчиняться. Нравилось, как убедительно она изображает из себя хозяйку жизни. Танк из папье-маше. Танк для макета.
Они разделись. Егоров еще успел взять у нее пальто и передать гардеробщику. Вероника не привыкла, чтобы за ней ухаживали… Потом они сели за столик в уголочке. Народу было немного. Официант возник в полумраке, как фокусник, приподняв над блокнотом фирменный карандашик.
— Что будем есть? — спросила Вероника.
— Кто из нас двоих мужчина? — поинтересовался Егоров.
Официант полуобернулся к Егорову.
— Кофе, — сухо заказала Вероника.
— И все? — удивился Егоров.
— Все. И без сахара.
У Егорова было свое отношение к вопросу питания. Он считал, что преувеличенная потребность в еде — своего рода наркомания. Страна переполнена пищевыми алкоголиками. Едят в пять раз больше, чем требуется для жизнедеятельности. И то, что Вероника отказалась от еды, — было для Егорова признаком культуры.
— А мне супчику, — попросил он. — Я без первого не могу.
— На второе? — спросил официант.
— Больше ничего. Я мало ем.
Официант кивнул и отошел.
Егоров стал смотреть на Веронику. Возле ее уха был затек от косметики. Она положила тон, но на периферийных участках не растушевала его, видимо, торопилась. Была резкая грань между крашеной кожей и некрашеной. Некрашеная поражала своей бледностью и беззащитностью. Хотелось притянуть ее голову к своей груди и замереть. Эта женщина изображала из себя хозяйку жизни, но она была замученная и заброшенная, как детдомовский ребенок. И нежная. Очень нежная. Он помнил все, что было между ними этой ночью, и не имело значения, что этого не было.
Вероника достала из сумки ученическую тетрадь в клеточку. Раскрыла ее и протянула Егорову.
Тетрадь была разлинована на колонки. Над каждой колонкой своя надпись: цвет, удельный вес, реакция, белок, лейкоциты, эритроциты, цилиндры и так далее. Внизу под надписями шли цифры.
— Что это? — удивился Егоров.
— Это анализы моей дочери, — спокойно ответила Вероника. — Я записала все ее анализы за последний месяц.
— Большая бухгалтерская работа, — отметил Егоров.
Он все понял. Она пробралась в его кабинет потому, что у нее больна дочь. Статья — повод. Цель оправдывала средства, и для достижения цели все было пущено в ход, включая вчерашний вечер. А если бы понадобилось, то и ночь. Та ночь, которой не было между ними, могла бы быть. Если бы это было НАДО. Егорова как будто ударили палкой по лицу. На «а вдруг» наступили ногой. «А вдруг» крякнуло под сапогом и сдохло. Егоров молчал, справляясь с собой. Он, как сван, решил ничем не обнаруживать свои чувства. Она не знает про «а вдруг» и не узнает никогда.
Подошел официант, поставил кофе и солянку.
— Водки, пожалуйста. Я забыл заказать.
Надо было выпить за светлую память «а вдруг». Поставить точку.
— А разве нельзя было нормально мне позвонить и обратиться нормально? Зачем эта легенда с очерком? Зачем было врать?
— Я звонила. Но вы не хотели меня слушать. Сказали, что это несерьезный разговор.
