Интересно, а у природы есть ненависть? Может быть, землетрясения? Извержения вулканов? Штормы на море?
Лида Грановская выкладывала в камине дрова.
— У тебя была свекровь? — спросила Беладонна.
— А что? — не поняла Анна.
— Интересно, ты как к ней относилась?
Анна добросовестно вспомнила свою свекровь. Димину маму. Когда они познакомились — Анне было девятнадцать, а свекрови сорок семь. Между ними — двадцать восемь лет. Целая сознательная жизнь. Добролюбов за это время успел состояться и умереть. Но при чем тут Добролюбов… Свекровь казалась Анне сильно пожилой: на теле лишние куски, на лице лишние заломы, под глазами мято, будто пергаментную бумагу пожулькали в кулаке, а потом разгладили ладонью. Анна прослышала: в молодости у свекрови был крутой роман с кем-то значительным, она любила, и ее любили. Но Анне трудно было это представить.
Первое время жили вместе. Свекровь мощно метала свое тело то туда, то сюда, из комнаты в кухню и обратно. Ставила тарелки, выносила тарелки. Выражала какие-то свои мысли, которые вполне могла держать при себе. От этого ничего бы не изменилось. Анна слушала вполуха, никогда не возражала, не грубила, не приведи Господь… Была равнодушно-вежлива. И это все.
— Ты ее любила? — спросила Беладонна.
— Терпела.
— Ну вот, и тебя терпят. Закон бумеранга. Как ты, так и к тебе.
— Неужели передается? — с мистическим испугом спросила Анна.
— А как бы ты думала…
Лида Грановская обложила дрова газетами.
— Просто вам не надо было жить вместе. С самого начала, — поставила диагноз Лида. — На Западе вместе не живут.
— А куда я их дену? У нас двадцать семь метров на троих. Норма. Нам никто ничего не даст.
— Этот развитой социализм кого хочешь заложит, — заключила Лида и поднесла спичку.
Огонь занялся сразу. В камине весело загудело.
Разлили по рюмкам яичный ликер. Лида сама приготовила из сгущенного молока, водки и яичных желтков. Лида придумывала не только еду, но и напитки.
Грановский отсутствовал в очередной загранице. Последнее время он разъездился. Капиталистический ученый мир просто вырывал его друг у друга. Друзья шутили, что в таможенной карточке в графе «профессия» он писал «вел. уч.» — что значило «великий ученый». Его так и звали. «Велуч».
Помимо основной науки, Велуч завел себе хобби: сочинять лозунги бастующим — армянам, молдаванам, шахтерам — в зависимости от исторического момента. Лозунги были эмоциональны, научно-корректны. Точно и упруго выражали основную мысль.
Лида выполняла роль фильтра, пропуская через себя воображение мужа. Ненужное и лишнее отбрасывалось. Это было своеобразное соавторство. Они любили друг друга с восьмого класса средней школы, в общей сложности тридцать лет. С любовью ничего не делалось, она не переживала кризисы, не хирела, не мелела. Наверное, так и должно быть. Проходит что-то другое, не любовь. А настоящая любовь проходит вместе с человеком.
Анна смотрела на огонь, и ей хотелось любви. Был бы рядом человек — не страшна никакая Ирочка. Он сидел бы сейчас рядом и смотрел вместе с ней на огонь.
— А где они паркуются? — спросила Беладонна.
— Снимают, наверное, — предположила Анна.
— Почему «наверное»? Ты что, не знаешь? Они не звонят?
Лида вглядывалась в Анну. Анне было стыдно сознаться в том, что сын бросил ее и не звонит, и если бы она заболела или даже умерла — он узнал бы об этом с опозданием и от третьих лиц.
Анна молчала.
— Все-таки дети сволочи! — подытожила Беладонна.
— А как мы к своим матерям? — спросила Лида.
Огонь был привязан к дровам и устремлялся вверх, как будто хотел оторваться от основания. Так и люди — привязаны к корням, а рвутся вверх и в стороны.
…Анна отдавала матери маленького Олега на три летних месяца. Выезжали на дачу. Мать батрачила, носила воду из колодца, готовила на керосинке. И в один из таких месяцев получила страшный диагноз. Анна приезжала каждую субботу и спрашивала:
— Ну как Олег?
— А ты не хочешь спросить: как я?
Мать скрывала диагноз. Видимо, не хотела огорчать и не рассчитывала на поддержку. Она прошла эту дорогу одна.
Родительская любовь не возвращается обратно. Движется в одну сторону. К детям.
Мать любила Анну больше всех на свете. Анна так же любила своего сына. Сын будет любить свою семью, Анне останутся какие-то ошметки. Родители — отработанный материал. Природа не заинтересована в том, что отжило и больше не плодоносит. И надо обладать повышенными душевными качествами, чтобы любить детей и родителей одинаково.
У Анны не было этих качеств. Значит, и у Олега нет.
За окном смеркалось. С елки упал снег, освобожденная ветка закачалась.
Жизнь справедлива, если подумать. И человек получает возмездие за свою вину. Анна получила за мать и за свекровь. От Олега и от Ирочки. Сработал закон бумеранга.
— У меня нет детей. Знаете почему? — вдруг спросила Лида. — Мой прадед был пастухом и изнасиловал дурочку.
— Какую дурочку?
— В деревне дурочка жила. Ее никто не трогал. А он посмел. Деревня его прокляла. На нашем роду проклятие.
— Значит, прадед виноват, а ты должна платить, — скептически заметила Беладонна.
— Должна, — серьезно сказала Лида. — Кто-то ведь должен. Почему не я?
— Ерунда! — отвергла Беладонна. — Некоторые всю жизнь насилуют дурочек. И ничего. Живут.
Дрова распались в крупные угли. Пламя неспешно писало свои огненные письмена. Три женщины смотрели на огонь, как будто пытались прочитать и расшифровать главную тайну жизни.
Так, наверное, сидел в поле у костра продрогший молодой пастух-прадед. А неподалеку бродила молодая спелая дурочка.
Олег Лукашин, хирург городской больницы, шел к своей матери после семимесячного перерыва. Семь месяцев. За это время может родиться ребенок. Живой, хоть и недоношенный. Говорят, что Наполеон был семимесячным.
Олег шел к матери пешком — до метро. Спускался в метро. Качался в вагоне. Плыл на эскалаторе. Выплывал на земную твердь возле Киевского вокзала. Ждал автобуса, автобус не шел. Такси в этом месте не останавливалось. У них за углом была официальная стоянка. К стоянке — очередь, как митинг неформалов. Проклятое какое-то место.
Черноволосые люди продавали гвоздики. Цветы стояли в стеклянном аквариуме, и там горели свечи. Видимо, так защищают от холода хрупкое временное цветение. Все очень просто. Но Лукашину вид свечей и цветов напомнил церковную службу. В подмосковной церкви. Батюшка был старый, неряшливый и грубый. Застойный батюшка. Поп-бюрократ. А старухи — настоящие. Но при чем тут это?
