— В скафандре.
— А зачем? — тихо удивилась Наташа.
— А надо было… — недовольно сказал Толя.
— И на медведя ходили? — Ирка не давала беседе обмелеть.
— Ну, ходил…
— А как вы ходили?
Ирке надо было подтвердить, что в ее доме настоящий мужчина.
— С ружьем, — сказал Толя.
— Страшно было? — тихо поинтересовалась Наташа.
— Не помню. Я давно ходил.
Ирка тем временем подала кофе.
— Я коньяк принес, — сказал строитель, — на лестнице поставил.
— Почему на лестнице? — Ирка подняла брови.
— Не знаю, — сказал строитель, и Наташа поняла, что он постеснялся.
Ирка вышла на лестничную площадку и увидела возле своей двери бутылку.
— Могли стащить, — объяснила она, вернувшись.
— Ага… — беспечно сказал строитель.
— А вы есть хотите? — тихо спросила Наташа.
— Ужас! — сказал Толя, и всем стало весело.
Когда половина бутылки была выпита, Толя первый раз посмотрел на Наташу и сказал:
— Вчера попал в одну компанию, там такая девочка была… И парень с ней в кожаных штанах. Вам бы он не понравился.
— Почему? — спросила Наташа.
— Потому что вы серьезная.
«Как раз понравился бы», — подумала Наташа, но ничего не сказала.
— Ну, ну… — Ирка обрадовалась, что Толя заговорил.
— Он пижонить начал, говорит: в каждом человеке девяносто процентов этого… Ну, сами понимаете.
— Чего? — не поняла Ирка.
— Дерьма. А я ему говорю: «Ты не распространяй свое содержание на других».
Толя замолчал. Наташа поняла, что он обижен и переживает.
— Не обращайте внимания, — сказала она.
— Да вообще-то, конечно, — согласился Толя.
— Вы где живете?
— Нигде.
— Как это «нигде»?
— Очень просто. Плаваю — и все.
— А дом-то у вас есть?
— Был, а теперь нет. Давайте выпьем.
Все подняли рюмки.
— Жена сказала: «Надоел ты мне». Я и ушел.
— Жалко было? — спросила Ирка.
— Чего?
— Жену.
— Жалко. — Толя прищурился. — До слез жалко. Однажды ночью просыпаюсь и плачу. Слезы текут, ничего поделать не могу. Думаю: Господи, да я ли это…
Все замолчали, думая о своей жизни, и только Ирка не умела думать о себе.
— Неужели никак нельзя было? — Она посмотрела на Толю.
— Наверное, нельзя. Я без жены еще как-то проживу. А без своей работы — нет.
— Понятно, — сказала Наташа. Ей это было понятно.
Ирка включила приемник. Заиграл симфонический оркестр.
У Толи глаза были голубые, а волосы русые. За его спиной висела занавеска, а за занавеской лежал город — далеко, во все стороны. А после города кончались дороги и начинались поля и деревни, потом другие города.
Наташа вдруг кожей ощутила это все: расстояние и бесконечность.
— Так-то ничего бы, — сказал Толя, — плохо только, писем нет. Когда на корабль письма приходят, как будто веревка от земли протягивается. Не утонешь, ни фига с тобой не сделается. А когда писем нет…
— Хотите, я вам напишу? — предложила Наташа.
Толя промолчал. Ему не нужны были Наташины письма. Вот если бы написала жена или в крайнем случае девочка — приятельница парня в кожаных штанах.
Толя многое умел: ходить на медведя, опуститься на дно в скафандре. Он умел интересно жить, но не умел интересно рассказать об этом. И не в силах был поменять то, что он может, на то, чего не может.
— Ничего, — сказала Ирка, — все будет хорошо.
Ей хотелось, чтобы у всех было все хорошо.
Соседская девочка собиралась в детский сад. Она вытаскивала на середину комнаты все свои игрушки и разговаривала с ними. Слов было не разобрать, но звук голоса и интонации доносились четко. Дом был блочный, слышимость хорошая.
Наташа лежала с открытыми глазами, слушала девочку и думала о себе. О том, как три года назад Игорь сделал предложение, она согласилась в ту же секунду, потому что Игорь был не халтурщик — они много бы переделали в жизни хороших дел. А на другой день он позвонил, извинился и сказал, что передумал.
— Не сердишься? — спросил он.
— Да ну, что ты… — сказала Наташа. — Конечно, нет…
Говорят: война… А бывает, что и в нормальной жизни, среди гостей и веселья, все может кончиться одним телефонным звонком.
— Сни-ми-и! — кричала сверху девочка. Ей что-то надевали, а она протестовала.
В комнату из кухни вошла Наташина мама. Она работала медсестрой в больнице, любила тяжелобольных и презирала тех, кто болел несерьезно. Она любила людей, которым была необходима.
Мать послушала, как кричит сверху девочка, и сказала:
— Господи, всю нервную систему ребенку расшатали… — Если бы у нее была своя внучка, она ни за что не шатала бы ее систему, а жила только ее интересами.
— Мам, — сказала Наташа, — хочешь, я ребенка рожу?
— От кого?
— От меня.
— Идиотка! — сказала мать.
— Ну что ты ругаешься, я же только спрашиваю.
Зазвонил будильник, отпирая новый день.
Училище размещалось в старом особняке. Раньше в этом особняке жил обедневший дворянин. Комнаты были тесные, лестница косая. Наташа любила эти комнаты и лестницу, коричневую дверь с тугой и ржавой пружиной, тесноту и пестроту звуков.
В самой большой комнате, которую дворянин прежде называл «залой», а теперь все звали «залом», занимался хор.
Здесь все как обычно: та же декорация, сорок стульев, рояль. Те же персонажи — сорок студентов, концертмейстер Петя. Концертмейстер — профессия не видная. Например, по радио объявляют: «Исполняет Лемешев, аккомпанирует Берта Козель». Лемешева знают все, а Берту Козель не знает никто, хотя объявляют их вместе.
В консерватории Петя учился тремя курсами старше, его звали «членистоногий». Было впечатление, что у Пети на каждой руке по два локтя и на каждой ноге по два колена и что он весь может сложиться, как складной метр. Сразу после звонка отворяется дверь и появляется следующее действующее лицо — декан Клавдия Ивановна, за глаза — «та штучка». Она окончила университет, к музыке никакого отношения не имеет, не может отличить басового ключа от скрипичного. Осуществляет общее руководство.
Принцип ее руководства состоит в том, что раз или два раза в год она выгоняет какого-нибудь отстающего и неуспевающего. Раз или два раза в год под косой лестницей бьется обалдевшая от рыданий жертва, а вокруг тесным кольцом в скорбном и напряженном молчании стоят друзья-однокурсники, и каждый предчувствует на этом месте себя.
