Тамара сдернула трубку. Подняла на Влада умоляющие глаза.
— Ухожу, — понял Влад и пошел из кабинета.
Тамаре казалось, что он уходит очень медленно.
Вечность. У него была походка человека, который забыл надеть штаны и смущается своего голого зада. Наверное, ролевая функция была ему необходима, как штаны. Чтобы увереннее себя чувствовать. Ролевые функции надо поручать людям без комплексов.
Наконец Влад вышел и плотно закрыл за собой дверь.
— Да!!! — закричала Тамара.
— Это я.
— Почему ты так долго не звонил?
— Я не знал, что сказать. А теперь знаю.
— Говори!
— Вагон одиннадцать. Место тринадцать. Завтра я в Москве. До завтра.
— Подожди!
— Все завтра.
— Подожди!
— Ну жду. Что?
Тамара молчала. Молчание было кричащим, ликующим. Люди изобретают перпетуум-мобиле, вечный двигатель. Самый вечный двигатель — это любовь. И горючее у него никогда не кончается. Он на самозарядке.
Вдруг Тамаре показалось, что молчание стало пустым. Линия отключилась, и она слушала ничто.
— Эй! — испуганно позвала Тамара.
— Я здесь, — тихо сказал он из пустоты. — Я здесь. Я никуда не денусь.
Поезд приходил утром. Казалось, что утро не наступит никогда. Но оно наступило. И поезд пришел без опозданий. Состав стоял громоздкий и пыльный, будто его не обметали с тринадцатого года. Тамара понимала, что происходит момент овеществления мечты. Мечта обретает детали, подробности и даже запахи.
Юра стоял возле своего вагона и не двигался. Люди обтекали его, как медленные струи. Тамара остановилась, как будто ее придержали за плечо. Она его видела. Он ее — нет. Он озирался, его лицо было напряженным. Провинившийся провинциальный ангел.
Затылок стрижен короче, чем следует. Курточка из кожзаменителя стояла коробом. Но не в курточке дело, а в какой-то несвободе, неадаптированности. Он был здесь чужой.
Подруга Нелка говорила: «Всех курортных знакомых надо смотреть под московским небом». Юра под московским небом не смотрелся. Там, в поселке Солнечный, среди родственников несчастного Петька и в своем деревянном доме — он был значителен и даже блестящ. А здесь куда-то все ушло, и правильное лицо настолько ничего не выражало, кроме напряжения, что казалось: лица нет. И прежнего Юры нет. Вместо человека — знак, совершенно необязательный. И что с ним делать — не ясно. Тамара представила себе, как сейчас подойдет, он увидит ее растерянность. Придется изображать радость, которой нет. Играть роль. А дальше? Куда она его поведет? В Москве с гостиницами не проще, чем в Днепропетровске. Значит, следует пригласить его к себе. Мать все просечет, тут же спросит свистящим шепотом: «Откуда ты взяла этого подростка?» Мать не любила зятя, но зять был свой, часть жизни, как хроническая болезнь. А этот — инородное тело, а все инородное мать отторгала с присущей ей категоричностью, граничащей с хамством.
Можно было бы отвести к Нелке, Нелка — никому не скажет, швейцарский банк, ко тогда что-то рухнет между ними. Тамара перестанет быть прежней Тамарой, а будет чем-то вроде Нелки. Их дружбе нужна была дистанция. Нелка посмотрела бы на Юру и поставила диагноз: «У вас с ним разный менталитет».
Нелка считала, а может, где-то вычитала, что вокруг физического тела существует еще одно: ментальное. Физическое тело — это данность. А ментальное — то, что ты наработал в течение жизни. Оно как бы окаймляет физическое и невидимо глазу. Некая духовная рамка.
Поезд стоял рядом с Юрой — пыльный и допотопный, и Юра был частью этого поезда, а не частью Москвы. Тамара была частью Москвы, самого большого города в стране. Может быть, женщины Возрождения шли исключительно на чистую любовь, без учета менталитета. Но Тамаре, как представительнице восьмидесятых годов двадцатого столетия, помимо любви, нужны были город, газета, телефонные звонки, Нелка, быть среди людей, среди писем, среди, среди, среди… А сидеть в деревянном доме и взращивать огурцы можно только летом, только один, ну два месяца в году. А остальные десять — крутиться в колесе, и не дай Бог, чтобы оно остановилось.
Их физические тела совпадали, а ментальные — нет. У них был разный менталитет.
Тамара попятилась от этой разности, медленно пошла вперед пятками. Идти таким образом было неудобно. Она обернулась и пошла нормально, лицом вперед. Тамара уходила с вокзала и боялась, что Юра увидит ее и догонит. И ей казалось, что все люди, идущие навстречу, знают, что она сбежала, и смотрят неодобрительно.
* * *
Посреди мастерской стоял неоконченный памятник павшему воину. Пять женских фигур скорбно склонились над павшим. Воин лежал отдельно, в углу мастерской. А на его месте, на постаменте, спал скульптор, подложив обе ладони под щеку. В мастерской стоял густой, настоянный дух разбитых надежд.
Тамара приблизилась к памятнику. Женские лица были не проработаны, только намечены. Но в центральной фигуре Тамара узнала себя. Она стояла рослая, статная, склонив голову. Волосы он сделал одним тяжелым куском. Лицо почти завешано волосами, но это она. Рядом — ее мать, скорбная старуха, с комплексом овсянки, одинокой старости. Остальные три — тоже на кого-то похожи. Тамара вгляделась и узнала Лидку — круглое личико, фигура — восьмерка, рядом — мать Петька, большая, костистая, покорная в своем горе. И последняя в ряду — теща Петька, плачет, подняв руку к лицу.
Скульптор никогда не видел этих женщин из поселка Солнечный. Он писал просто скорбящих женщин. Но, может быть, все плачущие люди похожи друг на друга. А может быть, он, художник, проинтуировал своими оголенными нервами сегодняшнюю боль. И каждый, кто посмотрит на памятник, увидит знакомых ему людей. Значит, все, что болит в людях, болит и в нем. На то и художник. А она — жена художника.
Как говорила та же Нелка: «За духовку надо платить». Она и платит. И знает за что.
Тамара стояла и смотрела. Плачущие женщины держали, тянули в себя. Хотелось заплакать вместе с ними.
Скульптор проснулся. Сел. Глаза — в красных прожилках. Смотрел осмысленно.
— Это ты? — проверил он себя.
— Я. Приехала.
— А ты уезжала? — удивился Он.
— Я была в командировке, два дня.
— А сегодня какой день?
— Среда.
— Пьяница чертов, — горько осудил он себя.
— Но ведь ты возвращаешься? — деликатно спросила Тамара, имея в виду под возвращением его выход из запоя.
— Возвращаюсь. Только зачем?
— Работать.
— Ерунда. У меня ничего не получается.
Тамара знала за ним: он работал мучительно. Его раздирали сомнения. На творческие муки накладывалась послеалкогольная депрессия. Он тяжело и мучительно перекатывался в своем колесе.
