— Если хочешь, оставайся здесь, — предложила она. — А я перейду в твой номер.
— Не уходи, — попросил он.
Лена посмотрела на часы. Съемка была назначена на пятнадцать часов. А сейчас одиннадцать. Впереди четыре часа. Что делать? Можно погулять по городу.
— Не уходи, — снова попросил Елисеев.
Лена поняла: он боится остаться один. Мужчина-ребенок, со сломанным пальцем и головной болью.
— Идиот этот Володька, — обиделся Елисеев. — Зачем я его послушался? Теперь голова болит.
— Но ведь уже не болит, — возразила Лена.
— Иди сюда.
Она подошла.
— Ляг. — Он взял ее за руку и потянул.
Лена стояла в нерешительности. Она никогда не попадала в такую сомнительную для себя ситуацию. Если бы Елисеев шел на таран, что принято в экспедициях, она дала бы ему по морде, и на этом все кончилось. Если бы он обольщал, тогда можно воздействовать словом. Она бы сказала: «Я пуста. Мне нечего тебе дать». Но Елисеев искал милосердия. Милого сердца. И ей тоже нужно было милосердие. В чистом виде. Как хорошо очищенный наркотик.
Лена легла рядом не раздеваясь. Он уткнулся в ее плечо, там, где плечо переходит в шею. Она слышала его дыхание.
— Скажи мне что-нибудь, — попросил Елисеев.
— Что тебе сказать?
— Похвали меня.
— Ты хороший, — сказала Лена.
— Еще…
— Ты красивый.
— Еще…
— У тебя красивый рот. Длинные ноги. И зубы…
— Ты говоришь как путеводитель. Ноги, зубы… Нормальных слов не знаешь?
— Милый… — проговорила Лена.
— Еще… еще… еще…
— Милый, милый, милый… — зашептала она, как заклинание. Как будто торопливо осеняла крестом. Отгоняла зло. И зло отступало. Голоса затихали в его голове. Елисеев заснул. Лена услышала его ровное дыхание. И подумала: «Милый…»
Он и вправду был милый, какой-то невзрослый. И вместе с тем — мужик, тяжелый и хмурый. Он дышал рядом и оттаивал ее, отогревал, как замерзшую птицу. Незаметно, чуть-чуть, но все-таки оттаивал. Было не так больно вдыхать жизнь, не так разреженно, когда вдыхаешь, а не вдыхается.
Лена тоже заснула, и ей снилось, что она спит. Спит во сне. Двойное погружение.
Проснулись одновременно.
— Сколько времени? — испуганно спросил Елисеев.
Лена подняла руку к глазам.
— Час, — сказала она с удивлением.
Они спали всего два часа, а казалось — сутки.
— Я хочу тебя раздеть, — сознался Елисеев. — Но боюсь напрягаться. У меня голова заболит. Разденься сама.
— Зачем я тебе? — спокойно спросила Лена. — Я старая и некрасивая. Есть молодые и красивые.
— Некрасивых женщин не бывает, — возразил Елисеев.
— А старые бывают.
— Желтый лист красивее зеленого. Я люблю осень. И в природе, и в людях.
Лена представила себе желто-багряный дубовый лист и подумала: он действительно красивее зеленого. Во всяком случае — не хуже. Он — тоже лист.
— А еще я люблю старые рубашки, — говорил Елисеев. — Я их ношу по пять и по десять лет. И особенно хороши они бывают на грани: еще держатся, но завтра уже треснут. Расползутся.
— А почему мы шепчем? — спросила Лена.
Она вдруг заметила, что они разговаривают шепотом.
— Это близость…
Последние слова он произнес, лежа на ней. Как-то так получилось, что в процессе обсуждения он обнял и вытянулся на ней, и она услышала его тяжесть и тепло… И подумала: неужели ЭТО еще есть в природе?
Его лицо было над ее лицом. Лене показалось: он смеется, обнажая свои чистые, влажные, крупные зубы. А потом поняла: он скалится. Как зверь. Или как дьявол. А может, из него выглядывал зверь или дьявол.
Потом они лежали без сил. И он спросил так же, без сил:
— Ты меня любишь?
Лена произносила слова любви два раза в жизни. Один раз в семидесятом году, когда они с Андреем возвращались со съемки. Он отпустил такси, и они шли пешком по глубокому снегу. Она только получила квартиру в новостройке, и там лежали снега, как в тундре. И они шли. А потом остановились. И тогда она сказала первый раз в жизни. А второй раз — у гроба.
Когда прощалась и договаривалась о скорой встрече.
Оказаться в постели с первым встречным — это еще не предательство. В постели можно оказаться при определенных обстоятельствах. Но вот слова — это совсем другое.
— Ты меня любишь? — настаивал Елисеев. Ему непременно было нужно, чтобы его любили.
— Зачем тебе это? — с досадой спросила Лена.
— Как это зачем? Мы же не собаки…
— А почему бы не собаки. Собаки — тоже вполне люди.
Он включился в игру и стал по-собачьи вдыхать ее тело.
— Ничем не пахнешь, — заключил он.
— Это плохо?
— Плохо. У самки должен быть запах.
— По-моему, не должен.
— Ты ничего не понимаешь.
А потом началось такое, что лучше не вспоминать. Когда Лена вспоминала этот час своей жизни — от половины второго до половины третьего, — то бледнела от волнения и останавливалась.
Королевич Елисей мог разбудить не только спящую, но и мертвую царевну.
Лена была развратна только в своем воображении. Все ее эротические сюжеты были загнаны далеко в подсознание. О них никто не знал. И даже не догадывался. Глядя на замкнутую, аскетичную Лену Новожилову, было вообще трудно себе представить, что у нее есть ЭТО место. А тем более подсознание с эротическими сюжетами. Но Елисей весело взломал подсознание и выманил на волю. Вытащил на белый свет. И оказалось, что ТАКОЙ Лена себя не знала. Не знала, и все.
Она поднялась и босиком пошла в ванную. Включила душ и стояла, подняв лицо к воде. Вода смывала грех. Елисеев вошел следом, красивый человеческий зверь.
— Иди к себе, — попросила Лена. — Я хочу остаться одна.
— Ты этого не хочешь. — Он вошел под душ, и они стояли, как под дождем.
— Как странно, — сказала Лена.
— Не бойся, — успокоил Елисей. — Так хочет Бог.
— Откуда ты знаешь?
— Если бы Бог не хотел, он не сделал бы мне эту штучку. А тебе эту. А так он специально сделал их друг для друга. Специально старался.
Напротив ванной висело запотевшее зеркало. И в нем, как в тумане, отражался Елисеев. Лена увидела, какая красивая у него пластика и как красивы люди в нежности и близости. Как танец, поставленный гениальным хореографом. Может, так действительно хочет Бог.
