Дюк стоял потрясенный до основания. Он мог бы умереть за нее, но при условии, чтобы Маша заметила этот факт. Заметила и склонилась к нему, умирающему, и ее мелкая слезка упала на его лицо горящей точкой.
Лифт остановился на пятом этаже, и они вышли все трое и разошлись по разные стороны: Маша с Лариской — влево, а Дюк со свеклой — вправо.
Вечером этого дня Лариска позвонила Дюку в дверь.
— Распишись, — велела она и сунула ему какой-то список и шариковую ручку.
Дюк посмотрел в список и спросил:
— А зачем?
— Мы переезжаем, — объяснила Лариска.
— Ну и переезжайте. А зачем тебе моя подпись?
— Дом кооперативный, — объяснила Лариска. — Нужно разрешение всех пайщиков.
«Зачем это нужно? Кому нужно? — подумал Дюк. — Сколько еще взрослой чепухи…»
Он расписался против своей квартиры «89» и, возвращая ручку, как можно равнодушнее спросил:
— А почему Маша Архангельская в лифте плакала?
— Влюбилась, — так же равнодушно ответила Лариска и позвонила в следующую дверь.
Вышла соседка — немолодая и громоздкая, как звероящер на хвосте. У нее было громадное туловище и мелкая голова. Дюк несколько раз ездил в лифте вместе с ней, и каждый раз чуть не угорал от запаха водки, и каждый раз боялся, что соседка упадет на него и раздавит. Но она благополучно выходила из лифта и двигалась к своей двери как-то по косой, будто раздвигая плечом невидимое препятствие. Говорили, что у нее много денег, но они не приносят ей счастье. Однако она боялась, что ее обворуют.
— Распишитесь, пожалуйста, — попросила Лариска.
Звероящер хмуро и недоверчиво глянула на детей. Дюк увидел, что лицо у нее красное и широкое, а кожа натянута как на барабане. Она молча расписалась и скрылась за своей дверью.
— В кого? — спросил Дюк.
Лариска забыла начало разговора, и сам по себе вопрос «в кого?» был ей непонятен.
— Маша в кого влюбилась? — напомнил Дюк.
— А… в Витальку Резникова. Дура, по самые пятки.
Дюк не разобрал: дура по пятки или влюбилась по пятки. Чем она полна — любовью или глупостью.
— Почему дура? — спросил он.
— Потому что Виталька Резников это гарантное несчастье, — категорически объявила Лариска и пошла на другой этаж.
— Гарантное — это гарантированное? — уточнил Дюк.
— Да ну тебя, ты еще маленький, — обидно отмахнулась Лариска с верхнего этажа.
И вот гарантное несчастье Маши стояло перед Дюком в образе Витальки Резникова и спрашивало:
— Ты, говорят, талисман?
Дюк во все глаза глядел на Витальку, пытаясь рассмотреть, в чем его опасность.
Витальку любили учителя — за то, что он легко и блестяще учился. Ему это было не сложно. У него так были устроены мозги.
Витальку любили оба родителя, две бабушки, прабабушка и два дедушки. К тому же за его спиной стоял мощный папаша, который проторил ему прямую дорогу в жизни, выкорчевывал из нее все пни, сровнял ухабы и покрыл асфальтом. Осталось только пойти по ней вперед — солнцу и ветру навстречу.
Витальку любили девчонки — за то, что он был красив и благороден, как принц крови. И знал об этом. Почему бы ему об этом не знать?
Его любили все. И он был открыт для любви и счастья, как веселый здоровый щенок. Но в его организме не было того химического элемента, который в фотографии называется «закрепитель». Виталька не закреплял свои чувства, а переходил от одной привязанности к другой. Потому, наверное, что у него был большой выбор. На его жизненном столе, как в китайском ресторане, стояло столько блюд, что смешно было наесться чем-то одним и не попробовать другого.
Дюку было легче: его не любили ни учителя, ни девочки. Одна только мама. Зато он любил — преданно и постоянно. У него была потребность в любви и постоянстве.
— Предположим, я талисман, — ответил Дюк. — А что ты хочешь?
— Я хочу позвать Машу Архангельскую на каток.
— Так позови.
— Я боюсь, что она откажется.
— Ну и что с тобой случится?
— Да ничего не случится. Просто она меня ненавидит, — расстроенно сообщил Виталька. — Что я ей сделал?
Дюк не сомневался в результате, поскольку результат был подготовлен самой жизнью и не требовал ни риска, ни труда.
— Ну, пойдем, — согласился Дюк, и они пошли к десятому «А» в конец коридора.
Обидно было упустить такую возможность — возможность утвердиться и подтвердиться в глазах старшеклассника, и не какого-нибудь, а Витальки Резникова, имевшего изысканно-подмоченную репутацию. Получалось: Дюк как бы примыкал к этой репутации становился более взрослым, более потертым, как джинсы.
Из десятого «А» навстречу им вышла Маша Архангельская.
На ней была не школьная форма, а красивое фирменное рыжее платье, она походила в нем на язычок пламени, устремленный вверх. Дюк обжегся об ее лицо.
Виталька схватил Дюка за руку, как бы зажимая в руке талисман. Подошел к Маше.
Она остановилась с прямой спиной и смотрела на Витальку строго, почти сурово, как завуч на трудновоспитуемого подростка.
— Пойдем завтра на каток, — волнуясь, выговорил Виталька.
— Сегодня, — исправила Маша. — В восемь.
И пошла дальше по коридору с прямой спиной и непроницаемым ликом.
Виталька отпустил Дюка и посмотрел с ошарашенным видом — сначала ей вслед, потом на Дюка.
— Пойдем, что ли? — очнулся он.
— Сегодня. В восемь, — подтвердил Дюк.
— А где мы встречаемся?
— Позвонишь. Выяснишь, — руководил Дюк.
— Ни фига себе… — Виталька покрутил головой, приходя в себя, то есть возвращаясь в свою высокую сущность.
— А как это тебе удалось?
— Я — экстрасенс, — скромно объяснил Дюк.
— Кто?
— Экстра — над. Сене — чувство. Я — сверхчувствительный.
— Значит, водка-экстра, сверхводка, — догадался Виталька. И это был единственный вывод, который он для себя сделал. Потом спохватился и спросил: — А может, ты в институт со мной пойдешь сдавать?
— А полы тебе помыть не надо? — обиделся Дюк.
— Полы? — удивился Виталька. — Нет. Полы у нас бабушка моет.
Зазвенел звонок.
Дюк и Виталька разошлись по классам. Каждый — со своим. Виталька — с Машей. Дюк — с утратой Маши.
Правда, ее у него никогда и не было. Но были сны. Мечты.
А теперь он потерял на это право. Право на мечту, и все из-за того, чтобы сорвать даровые аплодисменты, утвердиться в равнодушных Виталькиных глазах. Но Витальку ничем не поразишь. Для него важно только то, что имеет к нему самое непосредственное отношение. Если «экстра» — то водка или печенье, потому что это он ест или пьет.
