— На какой объект? Куда? — Лена вытаращивает и без того большие глаза.
— Не могу сказать. Это секретно. Военное строительство.
— Ты же штатский.
— Но я строитель.
— Ты же болен. У тебя бюллетень.
— Это не имеет значения: болен, здоров. Приказ есть приказ.
— А почему ты мне ничего раньше не сказал?
— А я раньше и сам не знал.
— Я дам тебе с собой копченую колбасу и консервы.
Лена лезет на антресоли. Достает чемодан.
На пол падает пыльный Дед Мороз.
Алексей лежал на Нинкином диване и смотрел в потолок.
— Хочешь есть? — спросила Нинка.
— Хочу.
— А тебя что, дома не покормили?
— Покормили. Но я опять хочу.
— А что ты ел?
— Борщ, жаркое и компот.
— Вегетарианский? — уточнила Нинка.
— Компот — вегетарианский. А борщ — мясной.
— Почему же ты голодный?
— А тебе что, жалко?
— Мне не жалко, но странно… Ты ешь один раз в день: с утра до вечера. И все равно худой. Куда это все девается? Как в дырявый мешок.
— Странно, — проговорил Алексей. — Почему она так сказала?
— Кто? — не поняла Нинка.
— Врач. Она сказала, что я должен вымереть, как мамонт.
— Пошутила, наверное… А может, кадрила. Ты ей понравился.
Нинка принесла из кухни глубокую тарелку спагетти, заправленных сыром и томатным соусом.
Алексей начал есть.
— Вкусно? — спросила Нинка. — Я так люблю смотреть, как ты ешь. У тебя уши ходят. Какой ты милый…
— А жену мою зачем вызывала? Когда кадрят, жен не вызывают…
— Давай родим ребеночка. Мальчика. Я назову его Алеша и никому не отдам. Ты приходишь и уходишь, а он будет со мной всегда.
— И бюллетень дала на две недели. И какую-то бумажку с направлением. Чего она мне бюллетень на пятнадцать дней выписала?
— Перестань анализировать. Как сказала моя подруга Мара: «Судьба — она не глупее нас». Судьба хочет, чтобы мы с тобой две недели были вместе.
Алеша встал. Ходит из угла в угол.
Нинка включила телевизор.
— Орлова… — узнала Нинка. — Посмотри, какая современная красота. Ее тип и сейчас моден. Талантливые люди старыми не становятся. Это мое единственное утешение. Если я буду добрая и не озлоблюсь на жизнь, то с возрастом буду хорошеть.
— Нина, я сейчас вернусь. Я сбегаю в поликлинику. На пятнадцать минут. Пять минут туда, пять минут там и пять обратно.
— Иди. Я хотела сама тебе предложить. Ты же больше ни о чем думать не можешь.
— Ты не будешь скучать?
— Буду. Но это ничего. Я привыкла.
Алексей уходит.
Нинка вслед:
— Смотри! Чтобы тебя жена не засекла!
Поликлиника окончила работу. Алексей взял в регистратуре домашний адрес Киры Владимировны и поехал по адресу. Он спустился в метро, сел в вагон и все время боялся встретить кого-то из знакомых. Боялся, что его «засекут».
Алексей качался в вагоне и думал, чего бы он хотел на самом деле. Остаться у Нинки навсегда? Нет. Он любил свою жену, как это ни странно. У нее была масса достоинств, но одно труднопереносимое качество: когда плохо, она делала так, что становилось еще хуже. С ней хорошо тогда, когда все в порядке. Нинка — легкая и нежная. С ней можно обо всем забыть. Значит, ему нужны обе. Что же делать?
Белые города… Пусть их взорвут, и он готов умереть под развалинами, но пусть их сначала построят. Трехэтажные, аккуратные, как будто собранные из детского конструктора «Лего».
Коржиков ненавидел серые восемнадцатиэтажные сооружения Калининского проспекта. Это для самоубийц: выброситься с восемнадцатого этажа, долго лететь и подумать в дороге. А для жизни и счастья — максимум три этажа и широкие окна с отражающими стеклами. Автономный дом, ни от кого не зависишь и сам остаешься невидим. Автономная жизнь.
Городок из белых домов, как разрезанный на квадратики плоский торт.
В жизни, конечно, много радостей: аромат кофе, например, хорошая музыка, интеллектуальный труд, пусть даже невостребованный. Ночь с любимой женщиной, когда не надо унизительно торопиться, а переплестись руками, ногами, дыханием и всю ночь качаться в теплых волнах Мирового океана. Да мало ли чего еще есть в жизни… Однако ничего не радовало. Что-то подтаивало внутри, становилось меньше. Интересы сокращались, мерзли руки и ноги. Все время хотелось укрыться, закутаться и заснуть.
Алексей вылез на нужной станции. Заглядывая в бумажку, нашел адрес.
Из-за двери доносились оживленные голоса, сопутствующие застолью.
Алексей позвонил.
— Это Колька! — крикнула за дверью Кира Владимировна и распахнула дверь. И увидела Коржикова.
Алексей понял, что он пришел некстати. Но он уже пришел.
— Извините… — проговорил Алексей.
— Ничего, проходите, — пригласила Кира Владимировна.
В коридор вышла Кирина мама.
— Кира, кто это? — громко спросила она.
— Мама, это больной.
— Тот самый, про которого ты говорила?
— Мама, иди к себе.
— Почему ты сказала, что он хорошо выглядит? Он и выглядит ужасно.
Кира подходит к маме, нежно, но решительно задвигает ее за дверь.
— Пойдемте на кухню, — предлагает Кира. — Правда, там черт ногу сломит.
— Ничего. Я здесь постою. Я на одну минуту.
Стоят в смущении. Никто не решается начать разговор.
— Может, хотите посидеть с нами?
— Нет, нет… Я действительно на минуту. Только один вопрос.
— Да, да…
Молчат.
— Вы очень далеко живете… Вернее, далеко работаете. Я добирался до вас больше часа, — сообщил Алексей непонятно зачем.
— А она на такси ездит, — высунулась старуха. — Зарабатывает пять рублей в день, а тратит шесть.
— Я только в один конец такси беру. В обратный.
Кира снова задвигает мамашу за дверь, тем самым прекращая давний спор.
Оборачивается к Коржикову:
— Вам, видимо, жена сказала…
— Да… Она сказала, что я должен вымереть.
— Есть две точки зрения на неизлечимые болезни: говорить и не говорить. На Западе считают, что больному надо говорить. И я так считаю. Человек должен жить с открытыми глазами.
