Люля знала, как надо питаться, чтобы сохранить здоровье и форму. Хозяйство вела Тереза – глуховатая немка, из этнических немцев. Тереза была молчаливая и чистоплотная. Приходила и уходила. Это стоило денег, но Люля знала, где нужно экономить, а где нет. Нельзя экономить на своем здоровье, внешнем виде и душевном равновесии. Иногда закатывала приемы на сорок человек.
– Это надо, – говорила она. – Рука дающего да вознаграждена будет.
И в самом деле, после сабантуев подолгу держалось радостное, повышенное настроение.
У Ирины любой пустяк вырастал в неразрешимую проблему. А у Люли наоборот: неразрешимая проблема сводилась до пустяка.
Месяцев работал в своем кабинете-студии, готовил новую программу. От долгого сидения в нем накапливалось статическое электричество, он шел в половину Люли, находил ее там – радостную, оживленную, занятую. И каждый раз не верил: неужели ему такое счастье?
Муза Савельева решила сменить тактику ожидания на тактику психологического давления. Друзья и знакомые должны открыто выражать свой протест. При встрече – не здороваться и не подавать руки. А по возможности – устремлять гневный, негодующий взор. Как в опере. Человек-укор. Игорь должен понять, что его круг восстал против измены. Ему станет стыдно, и он вернется.
– Он не вернется, – обреченно сказала Ирина. – Он меня любил тридцать лет. Теперь там будет любить тридцать лет. Он так устроен. Это его цикл.
– У тебя пораженческие настроения, – пугалась Муза. – Ни в коем случае нельзя сдаваться. Надо сопротивляться.
Но в схеме сопротивления возникли трудности. Никто не захотел выражать Месяцеву протест. Поговорить за глаза – сколько угодно, но устремлять гневный взор… Идеи Музы оказались архаичны, как ее арфа. Инструмент богов.
Еле удалось уговорить Льва Борисовича. Он согласился встать возле памятника Чайковскому перед началом концерта.
Погода была плохая. Лев Борисович натянул поглубже ушанку, поднял воротник и не заметил, как подъехала машина Месяцева.
– Лева! – окликнул Месяцев.
Никакого укора не получилось. Лев Борисович смущенно приблизился и увидел женщину. Лицо – в мехах. Над мехами – глаза. Гордая красавица, как шахиня Сорейя, которая потрясла мир в шестидесятые годы. Льву Борисовичу тогда было тридцать лет. А сейчас шестьдесят три. «Шахиня» смотрела на него, и он вдруг увидел себя ее глазами – замерзшего, жалкого, бедного никчемушника.
– Ты что здесь делаешь? – спросил Месяцев.
– Соня послала, – сознался Лев Борисович.
– Зачем?
– Ее Ирина попросила, – выдал Лев Борисович.
– Зачем?
– Я не знаю. Просто чтобы ты меня увидел.
У Месяцева стало мутно на душе.
– На концерт пойдешь?
– Нет, – отказался Лев Борисович. – У меня бронхит.
– Передай Соне привет.
– Спасибо, – поблагодарил Лев Борисович.
Дирижер руководил руками, глазами, пальцами, даже ушами. Состав оркестра – сильный, и дирижер доставал те звуки, которые хотел слышать.
Муть в душе не проходила, стояла у горла. Надо было как-то забыть обо всем, погрузиться в то особое состояние, которое выводило его на космос. Но ничего не забывалось. И не погружалось.
Ирина на крышке рояля. Аня с промокшими ногами. Алик на койке сумасшедшего дома. Люля на подоконнике с раздвинутыми коленями. Вот и все. И никакого космоса. Никакой легкой шампанской дрожи. Все очень просто. Вот зал. Вот рояль. Концерт Прокофьева. Ноты он знает на память, может играть с закрытыми глазами. Играет. Все получается. Все слушают. Дирижер протягивает руки, хочет вытащить руками его душу. Но душа не вытаскивается. Звуки – пожалуйста. Все технично. Без ошибок. Как отлаженный компьютер.
Аня с промокшими ногами. Теща с обуглившимся взглядом. И та, другая старуха в валенках положила голову на плечо сумасшедшего сына. Или наоборот. Он положил ей голову…
Старуха вряд ли имеет машину, значит, она ездит каждый день в оба конца на общественном транспорте. И возит еду.
Месяцев давно не жил в перестроечной действительности. У него была своя страна: большая квартира, дорогой рояль, дорогая женщина, качественная еда, машина, концертный зал, банкеты в посольствах, заграничные поездки. А была еще Россия девяностых годов, с нищими, со смутой на площадях, с холодом и бардаком переходного периода. И сейчас он остался в прежней жизни, а свою семью выкинул в холод и бардак. И она ничего не может противопоставить. Только выслать старого Льва Борисовича как парламентера.
Зал хлопает. Дирижер, с плитами румянца на щеках, пожимает руку. Никто ничего не заметил. Но Месяцев побаивается, что окружающим заметно его состояние. Он сильно выпрямил позвоночник, как бы для дополнительной опоры. При этом зад у него слегка оттопырился, а живот слегка выпятился. И так, со слегка оттопыренным задом, он вышел кланяться. И прошел за кулисы.
За кулисами собрался народ. Несли цветы. Цветов было много. Дорогие букеты складывали, как веники.
Муза Савельева выдвинула новую тактику. Вместо Игоря подобрать другого мужчину. Игорь узнает, взревнует и вернется обратно, чтобы охранять свое гнездо и свою женщину.
Мужчина был найден. Назывался Рустам. Чей-то брат. Или дальний родственник. Ирина не запомнила. Обратила внимание, что когда он расплачивался в ресторане, то достал пачку долларов толщиной в палец. Ирина подумала: может, он террорист, иначе откуда такие деньги.
Рустам был ровесник Ирины, но выглядел молодо, на десять лет моложе. И приглашал танцевать молодых девочек в коротких юбках. Их ноги в колготках были как лакированные. Девчонки перебирали твердыми лакированными ногами, а Рустам обпрыгивал их вокруг, как козел.
Ирина сидела за столиком в черно-белом одеянии, дорогая блуза с венецианскими кружевами, длинная юбка из тяжелого шелка. Величественная и возрастная, как царица Екатерина, только без парика и без власти. Или как Эдит Пиаф со своим греком. Но то была Эдит Пиаф, а не преподаватель по классу рояля.
«Шла бы домой носки вязать», – сказала она себе. И глубокая грусть стояла в глазах. Этот поход только обнажил ее катастрофу. Она рухнула с большой высоты, разбилась и обгорела и теперь видит свои останки со стороны. Все можно поправить, но нельзя повернуть время вспять. Нельзя вернуть молодость и любовь Игоря.
Возраст – это единство формы и содержания. Молодые наполнены молодостью, у них молодые формы и радостное содержание.
Ирина тоже могла бы выйти в середину круга и задергаться в современном ритме включенного робота. Но на что это было бы похоже.
Не надо ни за кого прятаться, тем более за чужих и посторонних мужчин. Надо как-то с достоинством выплывать из этой реки страданий. Или тонуть.
Ирина вернулась домой. Вошла в комнату матери. Ясно, спокойно сказала:
