Время от времени Британия, покряхтывая, выдает на-гора фильм, воспевающий ее прошлое, – прекрасно снятый и сыгранный, тут и говорить не о чем, но не способный стать выставочной витриной страны и предлагаемых ею изделий.
Да, мы все еще сохраняем занимающие акры и акры киностудии, тысячи самых талантливых в мире технических специалистов по съемкам фильмов, сотни великолепных актеров и актрис, десятки блестящих (в потенциале) сценаристов и преимущество особенно важное – то, что английский язык является для нас родным по определению.
Нефть-то у нас имеется. Однако никто, похоже, ни в частном, ни в государственном секторе не понимает, что, как только мы купим буровые установки и она фонтаном забьет из земли, неимоверную пользу получит наша страна в целом. В Рио появятся лавочки, торгующие рыбой с жареной картошкой, в Токио – крикетные поля, а в Москве – магазины «Маркс и Спенсер».
Valete
[212]
С тяжелым сердцем усаживаюсь я, чтобы написать нижеследующее, за клавиатуру и полностью интегрированный многозадачный текстовой редактор. И отнюдь не послепраздничная печаль угнетает меня и даже не диспепсия, причиненная ядовитой смесью клюквы, «Тейлора» урожая 1966 года и очередного эпизода из сериала «Одного поля ягода», показанного Би-би-си под Рождество, нет. Ich weiss (и очень хорошо weiss) was soll es bedeuten, das ich so traurig bin
[213]
как сказал бы Гейне – поэт, кстати сказать, приходящийся мне далеким предком по женской линии, – или, как предпочел бы выразиться Шекспир, я знаю, отчего я так печален.
[214]
Мне грустно потому, что это последняя – во всяком случае, пока – колонка, которую я пишу для «Телеграфа». Не буду обременять вас всякого рода «почему, черт возьми» и «с какой стати». Довольно сказать, что моя работа на несколько месяцев изымает меня из обращения; скажу также, пока вы не повскакивали на сиденья стульев и не разодрали криком небеса, что, возможно, я еще вернусь, и, может, быть до того, как цветы увянут на ветвях.
В прошедшие два года я, получая немалое удовольствие, еженедельно изливал на страницы этой газеты по восемьсот слов. Давайте представим, что я вел бы эту рубрику в 1986–1988 годы. Какие великие события потрясали в ту пору планету? Приватизировались такие и этакие компании, уходили в отставку такие и этакие министры, в королевской семье появлялись на свет такие и этакие дети.
А вот с 1989-го по 1991-й… как сотрясались два столпа вселенной! Горбачев и Тэтчер ушли из политики, мы ввязались в войну с Ираном, из Ливана вернулись заложники, политическая карта Европы претерпела самые быстрые и значительные со времен Гитлера изменения, умер Максвелл – при этом выяснилось, что журнал «Соглядатай» писал о нем чистую правду, – Джон Мейджор свалился на нас с небес, и партия лейбористов стала, даже по мнению ее врагов, заслуживающей парламентских мест.
[215]
Нам всегда кажется, будто наше время – время перемен. Мне же всегда казалось, что на протяжении моей жизни мир претерпевал самые глубокие из выпавших на его долю изменений… и что я родился слишком поздно, не застав его таким, каким он был с незапамятных времен. Ведь пока я учился в школе, отменили телесные наказания, пока я учился в университете, в мой колледж допустили, впервые за шестьсот лет, студенток, пока я учился водить машину, стали обязательными ремни безопасности, а стоило мне начать работать на Би-би-си, как ей пришлось преобразиться в бог весть какую современную и конкурентоспособную. Я не хочу сказать, что все эти изменения значительны сами по себе, однако они, по большей части, представляют собой усовершенствования, и очень приятные. И не думаю также, что ощущения человека, живущего во времена перемен, сильнее во мне, чем в ком-либо еще из людей, занимавшихся сочинительством в иные эпохи.
Никто, однако ж, не станет отрицать того, что обалденные глобальные сдвиги последних двух лет перекроили лицо нашего мира, помножив ему скулу на скулу.
И теперь скажите, как мне жить дальше, – мне, понявшему, просмотрев все, написанное мной в то время, когда вокруг меня рушились стены и распадались империи, что я не сумел предсказать ни единого из великих событий той поры? Разумеется, я не думал, что газета наняла меня за мою великую геополитическую проницательность, но ведь мне не хватило ума увидеть хотя бы то, что Горбачев – человек обреченный, фигура такая же временная, как Керенский, и что Саддам так и останется у власти через полтора года после того, как ему пришлось встретиться на полях сражений со всей совокупной мощью Запада.
Так имею ли я право предсказывать то, что случится в следующем году? Лишатся ли наконец власти нечестивые правители Китая? Падет ли Ельцин от руки наемного убийцы и охватит ли Южную Африку пламя междоусобицы?
Единственное, что предсказуемо в нашем мире, это его непредсказуемость. Как бы близко один к другому ни располагали мы датчики сейсмической активности, как бы глубоко ни закапывали их в землю и какой бы чувствительностью они ни обладали, землетрясения по-прежнему застают геологов врасплох. Сколько бы иностранных корреспондентов ни рассылали мы по свету и в какой бы близи от факса каждый из них ни находился, очередной политический переворот становится для нас большим сюрпризом.
И потому прощайте, читатели, и прощай, год 1991-й. Поддержка и заинтересованность тех, кто слал мне в два эти года письма, по-настоящему изумили и ошеломили меня. И если мне не всегда удавалось отвечать на ваши письма с той тщательностью и вниманием, каких они заслуживали, я прошу у вас прощения и привожу в свое оправдание обычные отговорки. Во всяком случае, я пришел к заключению – не сочтите дальнейшее за елейный подхалимаж, – что читатели этой газеты гораздо информированнее, умнее и терпимее, более остроумны и менее консервативны, чем можно было бы подумать, исходя из ее репутации.
Огромное вам спасибо за то, что вы терпели меня.
Бей, буйный колокол, в буйное небо… отзванивай старое, вызванивай новое.
[216]
Valete.
Часть пятая
Латынь!
Текст из программки
Нижеследующее было написано для постановки «Латыни!» (она давалась в один вечер с «Тетушкой Юлией»
[217]
– в программке было жирным шрифтом напечатано: «Вечер Стриндберга и Фрая», что меня сильно радовало) в театре «Нью-Энд», Хэмпстед, осуществленной добрым другом этой пьесы Ричардом Джексоном.
