Есть в мире одно такое место, которое дает нам блестящие образцы уважения к семье, патриотизму, суровому наказанию преступников, нравственности и религии, – уважения, ставшего частью всего уклада национальной жизни, и это, разумеется, Иран и соседствующие с ним исламские страны. Вполне возможно, что, пытаясь устранить все возможности дискуссий, создать обстановку, в которой сомнения дискредитируются как «чудачества», «попытки следовать моде», проявления «коммунистической идеологии» или самого обычного помешательства, мы подвигаемся к созданию западного варианта исламского фундаментализма, который еще до конца этого столетия отправит нас в новые крестовые походы. Но одно можно сказать наверняка: все эти джихады против епископа Даремского, геев, профсоюзных лидеров, принца Чарльза и вообще любого, кто осмеливается выставить голову из окопа и с удивлением поинтересоваться, чем это мы тут, по нашему мнению, занимаемся, черт побери, не сделают нашу странную и удивительную страну богаче ни на один пенни, но приведут к окончательному ее обнищанию. Принятый недавно бюджет, возможно, и остановит утечку мозгов, а вот обложение совести и сомнений высоким налогом приведет к утечке душ, и обратить ее вспять нам будет намного труднее.
Такая истерическая паранойя в столь молодом человеке? Да, я понимаю и очень, очень извиняюсь перед вами, честное слово. И в следующий раз, заглянув в дырку сортира, я постараюсь увидеть сквозь нее небо. Возможно, я ошибаюсь, возможно, газетам присуща изысканная терпимость, а я ее проглядел, возможно, где-то в этой пустыне уцелела капля воды. Я настолько чужд условностей, что хочу на это надеяться.
Я и мой степлер
Постоянная рубрика «Слушателя».
На этой неделе у нас в гостях писатель и ведущий радиопрограммы Том Марли.
Том Марли обратился во всеобщее достояние, опубликовав в «Обсервере» эссе «Я и мальчик, который носит за мной мои запонки». За этим быстро последовали другие произведения: «Внутри шкафчика, который висит в моей ванной», написанное для «Санди телеграф»; колонка «Кузены» (которую он ведет со своим кузеном Лесли) в «Мейл он Сандиз»; и «Жаль, что я не знал об этом вчера», опубликованное в журнале «Санди пипл». Марли живет в Кенсингтоне, Хэмпстеде, Масуэлл-Хилле, Суррее, Камдене, Глостершире и Саффолке (и в Солсбери, когда приходится давать интервью газете «Уилтшир лайф»).
Это «Пейджмастер», произведенный компанией «Рексел». Теперь он, пожалуй, уже обветшал. Стал немного измызганным, изношенным – как и я. Родные посмеиваются надо мной из-за того, что я не могу с ним расстаться, они не понимают, почему я не выброшу его и не приобрету модель поновее, покрасивей, но, знаете, с годами я проникся к нему своего рода нежностью. Марина (на которой я женат вот уже тридцать лет) говорит, что он значит для меня больше, чем жена, и, думаю, в определенном смысле она права, хоть Марина и убьет меня за такие слова. Может быть, в этом-то все и дело. Мой старый степлер не убил бы меня ни за какие. Он, скорее, старый друг, чем степлер. Он прощает мне мои странные настроения, капризы и никогда не выказывает ни капли ревности. Просто остается степлером. И эта мысль почему-то утешает меня, я чувствую, что могу на него положиться.
Я купил его в старом канцелярском магазине на Гауэр-стрит, в первый год моей учебы в лондонском Юнивесити-колледже. Четыре шиллинга и девять пенсов плюс трехпенсовик за каждые пятьдесят скрепок.
Вы просто берете стопку бумаги, выравниваете ее и вставляете между лапками степлера. Я правша и поэтому предпочитаю сшивать страницы в верхнем левом углу, это позволяет легко перелистывать их – так, чтобы верхняя не заслоняла те, что лежат под нею. На нижней лапке имеется маленькая пластина, она закреплена на шарнире, вы поворачиваете ее большим пальцем (или указательным), и тогда концы скрепки отгибаются не внутрь, а наружу. Я никогда по-настоящему не понимал, какая от этого польза, но ведь приятно иметь выбор.
С Мариной я познакомился, как это ни странно, в маленьком кафе, стоявшем рядышком с тем самым магазином, в котором был куплен степлер. Два года спустя мы поженились и произвели на свет трех детей: Гиацинту, Варраву и Хенгиса. Первую нашу квартиру в Вест-Хэмпстеде мы купили, когда Марина была уже сильно беременна Гиацинтой, и степлер въехал в наш дом вместе с нами. Марина уверяла, что в квартире он не поместится, но мне удалось найти для него место на столе, там он с тех пор и стоит, хотя из Вест-Хэмпстеда мы давно уехали.
Каждое утро я встаю в пять (на два часа раньше Джилли Купер
[130]
), бужу Марину и детей. Завтрак наш состоит обычно из критского меда, нескольких глотков непастеризованного кумыса и нектаринов (получается вдвое питательнее, чем у Фредди Рафаэля,
[131]
и втрое экзотичнее, чем у Ширли Конран
[132]
). Затем я совершаю пробежку вокруг парка, общинного выпаса и вересковой пустоши. И делаю утреннюю зарядку датских морских пехотинцев. Что она собой представляет, знают лишь очень немногие, потому я ее и выбрал. Зарядка состоит из дыхательных упражнений и потягиваний, неотличимых от тех, которые люди делают уже сотни лет, однако требует, чтобы ее исполнитель надевал thmarjk, или «теплый тренировочный костюм», поэтому людей надо мной каждое утро смеется в четыре раза больше, чем над Лори Тейлором.
[133]
Затем я принимаюсь за работу. Первые наброски моих произведений я люблю диктовать самому себе (на Рождество 1968 года Марина одарила меня несколькими уроками стенографии), а после переносить надиктованное в школьную тетрадь, используя карандаш В2. Мне нравятся его мягкие, темные линии. Пишу я только на левых страницах. А затем беру автоматическое перо «Инвикта» и вношу редакторскую правку на правые, используя только промежуточные строки. Этот метод сочинительства в четыре раза сложнее и бессмысленнее, чем тот, которым пользуется Саймон Рэйвен.
[134]
И наконец, я переношу текст в настольный компьютер IBM, подаренный мне Варравой на прошлый День отца. Байтов в нем на шестьдесят пять миллионов больше, чем в текстовом редакторе Лена Дейтона. Пишу я всегда стоя – у алтарного жертвенника, который купил на распродаже обстановки айслингтонского собора Святого Михаила и Всех Ангелов.
Работаю я десятиминутными спринтерскими рывками, совершая между ними долгие заплывы. Я сам построил наш плавательный бассейн и сам его спроектировал. Он имеет форму бирманского символа вечного покоя, то есть прямоугольника. Непальский символ вечного покоя – это бесконечный узел, так что, может быть, и хорошо, что я утратил интерес к непальской религии как раз в то время, когда ею заинтересовался Джон Фаулз, ведь если бы я построил бассейн в форме бесконечного узла, мне было бы трудно подсчитывать проплытые мной дистанции. Бассейн заполнен водой «Эвиан» – хлорированная водопроводная нехороша для лимфатических желез, – нагретой до 70 °F.
[135]
