Нет, вы объясните мне, что происходит? Неужели мы обратились в нацию, настолько беспробудно и беспомощно некомпетентную, что нас необходимо ограждать от ужасов, коими грозят нам какие-то дурацкие ириски? Я пошел и купил эти чертовы конфетки, они оказались довольно вкусными, вполне сносно притупляющими аппетит и продаваемыми в удобных коробочках, легко влезающих в дамскую сумочку. Во всех остальных отношениях они, mutatis mutandis,
[115]
ириски как ириски. Калорий в них, может быть, и поменьше, однако это ириски, как Бог свят. Мне случалось жевать и более мягкие, случалось ломать зубы о более жесткие. Так ли уж необходим нам честный журналист, который с едва сдерживаемым волнением и праведным гневом убеждает нас, что конфетки эти – суть нечто среднее между талидомидом
[116]
и опасной бритвой? Позвольте мне в этом усомниться.
Появилась новая категория радиожурналистов. «Защитники потребителя», так они себя именуют. Работы у них непочатый край. Ведь если мир того и гляди наводнят плюшевые медведи с глазами, закрепленными на ржавых гвоздях, нам, полагаю, следует знать об этом заранее. В шестидесятые годы Брейден, Ранцен и другие делали очень важное дело. В результате их усилий возникли министерства, был создан Британский институт стандартов, люди начали внимательнее относиться к тому, что они покупают. Трагедия в том, что появились также удивительные телевизионные и замечательные радиопрограммы. Ибо, сколь ни развращено человечество, какие хитроумные и ужасные способы удовлетворения своих пороков оно ни изобретает, в сфере производства и разработки субстандартов или опасных для потребителя изделий зловредность его не доходит до таких пределов, которые давали бы достаточную пищу десяткам «потребительских программ», коими ныне забит эфир. Роджер Кук или Эстер Ранцен способны раскопать и поведать нам смачную историйку о противозаконном и низкопробном поведении производителей еще за несколько месяцев до того, как бедная старая «Вы и ваши…» ее только-только унюхает. Вот и приходится ей набрасываться на ириски, которые действительно имеют безрассудную смелость липнуть к вашим зубам, да на кастрюльки, способные ошпарить вас, если вы, вскипятив в них воду, затеете переворачивать их вверх дном над своими головами. «Потребительских программ» этих развелось столько, что они практически остались без дела.
Caveat emptor
[117]
– максима, конечно, благородная, однако есть и другая: quis custodie, ipsos custodes?
[118]
И кто защитит нас от защитников потребителей? Как получилось, что журнал «Уич?»,
[119]
один из зачинателей благородного движения, которое мы с вами обсуждали, оказался более – и, возможно, более даже, чем «Ридерз дайджест», – повинным в возникновении самого бренда макулатурных почтовых обращений «вы можете выиграть 200 000 фунтов, став обладателем приза мистера Стиппена Прая» и безвкусного, потребляющего горы бумаги навязывания товаров, для защиты от которого, собственно, и была выдумана теория «потребительского общества»? Перед нами самый возмутительный случай обращения охотничьего инспектора в браконьера. Я намереваюсь создать независимую продюсерскую компанию, которая будет снимать программу «Они и ихние…» – и сторожить сторожей. Целая группа ее контролеров будет проверять журнал «Уич?» и подобные ему печатные органы. И если она обнаружит, что эти издания сшивают свои листы омерзительно устарелыми проволочными скобами, то мы… в общем, пусть они поостерегутся, больше я пока ничего не скажу.
Радости Рождества
Что-нибудь праздничное, сказали они. Что-нибудь в тысячу слов и праздничное. Рождество же, сами понимаете, а оно требует чего-нибудь… ну, короче говоря… чего-нибудь праздничного.
Рождество – это самое подходящее время для того, чтобы сказать: Рождество – это самое подходящее время для того, чтобы сделать нечто такое, что человеку, честно говоря, следует делать постоянно. «Рождество – это время, когда нам должно подумать о людях не столь счастливых, как мы». Ага, а в июле или в апреле о них можно не думать, так, что ли? «Рождество – это время прощения». А весь остальной год мы можем вести себя как злопамятные скоты? «Рождество – время мира на земле и доброго отношения к людям». Ну а во все прочие дни вы можете купаться в воинствующей недоброжелательности, никто вам и слова не скажет. Чушь какая-то.
Я не хотел бы показаться вам старым брюзгой: дух Рождества струится по моим жилам, согревает мне сердце и уплотняет артерии в такой же целиком и полностью британской мере, в какой это происходит с любым другим жителем нашей страны одного со мной возраста и веса. Во всяком случае, я на это надеюсь. И потому, мой веселый, красноносый читатель, давайте встретим Рождество вместе, вы и я, идет? Мне хочется думать об этой маленькой колонке как о brassiére
[120]
– или я хотел сказать brasserie?
[121]
Собственно, и то и другое! Это колонка, которая приподнимает, разделяет и поддерживает что положено, в которой люди пьют великолепный капучино и радостно обмениваются старыми анекдотами. А самый, должно быть, старый из них – это изречение насчет того, что Рождество – время детей.
Брр! Вот что я думал о Рождестве в детстве. А также: э-хе-хе! О нестерпимое, мучительное ожидание и ужасные разочарования Рождества! (Видите, я даже не устоял перед искушением прибегнуть к диккенсовской россыпи восклицательных знаков! Веселой экземической сыпи восклицательных знаков, так бы я выразился.) Для ребенка Рождество становится первым ужасным доказательством того, что полная надежд дорога лучше, чем прибытие к месту назначения. Взрослый человек не способен вновь пережить то же ерзающее волнение, потное предвкушение и нервическое разочарование, какое испытывает ребенок, когда перед ним распахиваются картонные дверцы рождественского календаря. Один из тех, кто принадлежит к постоянно сужающемуся кругу моих знакомых, все еще предающихся половым сношениям и иным телесным тычкам и копошениям, уверял меня, что, наблюдая, как его партнерша раздевается или поднимается по лестнице навстречу плотским утехам, человек испытывает примерно такой же, как у дитяти под Рождество, покалывающий кожу трепет, однако позвольте мне усомниться в этих притязаниях и ответить на них так: белиберда, брехня и байда. На ребенка подобное ощущение насылает лишь Рождество. И опять-таки, как и в случае секса, для него все кончается печальным, пустым пониманием того, что эти штучки приятнее воображать, чем совершать, приятнее предчувствовать, чем исполнять. И понимание это становится окончательным, когда из ада вырывается, подвывая, конечный ужас Рождества. Благодарственные открытки.
