– Нет.
Эйдриан думал дождаться окончания выпускных экзаменов, а там уж решать, что с собой делать дальше. Если удастся получить бакалавра с отличием первого класса, можно будет все-таки остаться в Кембридже, в противном же случае он, скорее всего, займется поисками преподавательской работы где-то еще.
– Как бы ты отнесся к тому, чтобы этим летом попутешествовать со мной?
Эйдриан вытаращил глаза.
– Ну, я…
– Как тебе известно, я собираюсь провести кое-какие исследования, необходимые для моей книги. Но у меня есть и другое дело. Существует проблема, в которой следует разобраться, проблема докучная, но далеко не малообещающая. И я уверен, что тут ты способен оказать мне весомую помощь. Я же со своей стороны, естественно, возьму на себя все расходы, оплату отелей, полетов и так далее. Под конец путешествия мы оба снова осядем в Англии: ты – чтобы стать премьер-министром или осуществить какую-то иную из твоих мелкотравчатых амбиций, я – чтобы возобновить мою загубленную, не оправдавшую надежд карьеру. Какое впечатление производит на тебя такой план?
Сказанное произвело на Эйдриана примерно такое же впечатление, какое ракетка Роско Таннера производит на теннисный мяч, однако разобраться во впечатлении от собственно плана Эйдриан не взялся бы. Не сошел ли Трефузис с ума? И что скажут родители? А стоит ли ставить их в известность? Может быть, Дональд ожидает, что Эйдриан будет с ним спать? Именно об этом и речь?
– Ну так?
– Он… он невероятен.
– Тебе он не по душе?
– Не по душе? Конечно, по душе, однако…
– Превосходно! – Трефузис налил еще два бокала вина. – Стало быть, ты в игре?
«Если я откажусь спать с ним, – думал Эйдриан, – не выставит ли он меня в шею, не бросит ли где-нибудь посреди Европы без гроша в кармане? Конечно, нет».
– Господи, да! – сказал Эйдриан. – Я в игре.
– Чудесно! – воскликнул Трефузис. – Тогда выпьем за наше Большое Путешествие.
– Правильно, – сказал Эйдриан и осушил свой бокал. – За наше Большое Путешествие.
Трефузис улыбнулся:
– Я так рад.
– Я тоже, – произнес Эйдриан, – но…
– Да?
– Та проблема, о которой ты упомянул. С которой я мог бы тебе помочь. В чем, собственно…
– А, – вымолвил Дональд. – Боюсь, пока я не вполне, как говорится, вправе раскрывать подробности.
– О.
– Но, полагаю, не будет вреда, если я попрошу тебя вернуться мысленно в прошлое лето. Ты помнишь Зальцбургский фестиваль?
– Очень живо.
– Уверен, ты не забыл ту ужасную историю на Гетрейдегассе?
– Человека в музее Моцарта?
– Его самого.
– Вряд ли мне удастся его забыть. Столько крови.
В двери появился Боб.
– Простите меня за вторжение, джентльмены. Подумал, что вы с одобрением отнесетесь к этому превосходному «Арманьяку».
– Какая предупредительность! – вскричал Трефузис.
– Могу я осведомиться, сэр, приятно ли вы проводите вечер?
– Все идет великолепно, Боб. Великолепно.
– О, замечательно, – сказал Боб, извлекая из кармана пиджака три стопки для бренди. —
Тогда я, если позволите, составлю вам компанию.
– Пожалуйста, Боб, пожалуйста. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, так нацедите же нам по мерке вполне отчаянной.
Боб подчинился.
– Мы как раз говорили о Зальцбурге.
– О-о, грязное это было дело, сэр. Бедный старина Молтаи. Я слышал, ему рассадили шею от уха до уха. Хотя вы ведь видели это собственными глазами, не так ли, милорды?
Эйдриан вытаращился на него.
– Я уверен, вы поквитаетесь за старину Молтаи, юный мистер Хили, – сказал Боб и хлопнул Эйдриана по плечу. – Разумеется, поквитаетесь, сэр.
Галстук Колледжа Св. Матфея с торчащим из нагрудного кармана купленным в «Либертиз»
[89]
цветастым шелковым носовым платком сгибался в две погибели посреди Четвертого коридора третьего этажа здания Реддавэй-Хаус, рядом с дверью, помеченной «3.4.КабКом». Похоже, ему требовалась бесконечность, чтобы завязать шнурки своих черных оксфордских ботинок. И не слышать доносящиеся из-за двери голоса было для него делом почти невозможным.
– Я просто подумал, сэр, что вся эта шумиха, поднявшаяся в Иране по поводу бикини и прочего…
– Плевать на чертовых персов, Риви, – у меня имеется на сей счет карт-бланш от Кабинета.
– Коупленду очень хотелось бы принять в этом участие.
– Послушайте меня. Волосатый Мулла пришел туда, чтобы остаться. Вы это знаете, и я это знаю. И у Коупленда, и у кого бы то ни было в Лэнгли или здесь столько же шансов изменить тут что-либо, сколько у любого мальчишки-хориста из Уинчестера. Тут шах и мат, понимаете? Вам, полагаю, значение слов «шах и мат» неизвестно?
– Ну.
– Конечно, неизвестно, вы же учились в Оксфорде. "Шах и мат" происходит от арабского „ sash mat “ – король мертв. Так вот, Шах получил мат, ему крышка, и я не собираюсь тратить время на то, чтобы вскармливать амбиции его скулящего потомства, – по мне, так пусть себе живет до скончания дней в Монако или Гштааде. Очистите доску, сложите фигуры обратно в коробку, у нас в духовке подходит каплун пожирнее.
– Правильно, сэр.
– Правильно. Итак. Докладывайте.
– Ну что же, сэр. С сожалением вынужден доложить, что группа наблюдения на целый день потеряла Кастора.
– Что?
– Э-э… не взглянете ли на эти документы, сэр? Тут отчет кембриджской полиции.
Галстук Св. Матфея услышал потрескивание открываемого картонного футляра.
– Кастор и Одиссей, а?
– Мы полагаем, что так, сэр.
– То есть вы хотите сказать, что у Одиссея теперь все тузы в рукаве?
– Нет, сэр… если вы помните сигнал, полученный из Будапешта от Слесаря, Кастор мог отдать Одиссею лишь часть «Мендакса», другая его половина все еще у Поллукса, зашита в подкладку куртки.
– А Поллукс по-прежнему в Трое?
– Не вполне, сэр. Сегодня утром Венское бюро получило от Слесаря еще один сигнал, полностью приоритезированный.
– Полностью что?
– Э-э… приоритезированный, сэр.
– Иисусе.
– Похоже, прошлой ночью Поллукс покинул Трою.
– И направился в лагерь Греков?
