Это к кому же, Джейн, к тебе или к Дэви? Теперь я и вправду запутался окончательно.
– Мысли, Патриция, – сказал я, – как вы легко можете себе представить, уже начинают выпускать бутоны и булькать в первичном бульоне моего разума, неразвитые и перемешанные, как протозойные формы жизни. Некоторые из хоть на что-то похожих образчиков их могут когда-нибудь эволюционировать в подобия разумных существ, пока же в этом забеге цивилизаций моя планета, похоже, отстает от всех прочих на миллиарды лет. Когда вы говорите «что бы здесь ни происходило», что вы, собственно, имеете в виду?..
– Если вам угодно сидеть в зрительном зале и отпускать язвительные замечания, дело ваше, Тед. Но предупреждаю, попробуйте нам все испортить, и я… я убью вас.
– Да что испортить-то?
– О господи боже… – Патриция отшвырнула молоток и прожгла меня яростным взглядом. – Вы просто какой-то кабан африканский, вот вы кто. Огромный, жирный и злобный бородавочник.
Она вертанулась кругом и потопала в дом, что-то бормоча, давясь разбушевавшимися чувствами. Глядя ей вслед, я вдруг заметил, что кто-то приближается ко мне от угла лужайки. То была улыбавшаяся во весь рот Ребекка с наполненной клубникой плетеной корзинкой в руках.
– Все та же волшебная способность ладить с женщинами, Тед?
– Есть люди, – ответил я, нагибаясь, чтобы подобрать шары, – которые терпеть не могут проигрывать.
– Да брось, Тед, дело же не только в этом, а? Пытался пощупать ее, когда она нагнулась, чтобы ударить по шару?
– Никак нет, – ответил я. – И в мыслях не имел.
– Тогда ты не Тед Уоллис, а самозванец, и мне следует пойти позвонить в полицию.
– Нет, говоря вообще, в летний день любая нагнувшаяся женщина в короткой юбочке приводит в действие определенный рефлекс, однако могу тебя заверить, что рефлекс этот погребен под годами разочарований и находится полностью под моим контролем.
– Так в чем тогда дело? Пойдем посидим на ступеньках, и ты мне все расскажешь.
Мы уселись, спинами к летнему домику.
– Что здесь происходит, Ребекка? Просто скажи мне, какого дьявола здесь происходит?
– Дорогой, ты же здесь дольше моего. Вот ты мне и скажи.
Боюсь, Джейн, что в этот миг я наполовину выдал тайну нашего маленького заговора.
– Ну, для меня все началось так, – сказал я. – Пару недель назад я столкнулся с Джейн. Она меня узнала, я ее нет, отчего и почувствовал себя полнейшим дураком.
– Я думаю, нам обоим известно, кто в этом повинен, дорогой.
– Да, хорошо, кто угодно. Мы отправились к ней домой, она рассказала мне о лейкемии и так далее.
– И наговорила кучу всякого насчет Бога?
– О чудесах сказано было, это точно. О чем-то, исходящем отсюда, из Суэффорда. Она уверяла, что была… ну… исцелена.
– Мне ли не знать! В Филлимор-Гарденз посыпались экстатические письма с восхвалениями Господа и многих чудес Его.
– Ты ей веришь?
– Как и ты, дорогой, потому я и здесь. Чтобы все выяснить. Видишь ли, у нас, у меня и Джейн, один и тот же врач.
– И что он говорит?
– Ты же знаешь врачей. Ремиссия его удивила, однако он в высшей степени осторожен.
– Значит, ремиссия была точно?
– Никаких сомнений.
– Хм. – Некоторое время я просидел, размышляя.
Ребекка разглядывала клубнику.
– Но какое отношение имеет все это, – наконец спросила она, – к данному Патрицией превосходному описанию твоей персоны как бородавочника – огромного, жирного и злобного бородавочника?
– Ей известно о чудотворном выздоровлении Джейн?
– Наверняка. Лучшие подруги.
– Кто еще знает?
– Понятия не имею, дорогой. Как я понимаю, все случилось в конце июня. Саймон привез Джейн с Норфолкской выставки совершенно обессиленной, белые кровяные тельца чуть ли не сочились из ее пор. Майкл и Энн были, разумеется, здесь, поскольку Саймона с Дэви отпустили из школы домой – отпраздновать окончание экзаменов; может, был и еще кто-то кто, не знаю. Ах да, Макс и Мери, они в это время жили в доме, я почти уверена.
– Стало быть, каждый из них уверовал в это чудо?
– Меня не спрашивай.
Я набрал пригоршню клубники и еще немного поразмышлял.
– Ладно, думаю, Саймон не уверовал. Он мне позавчера рассказывал про обморок Джейн. Сравнил ее поправку с выздоровлением знакомых ему свиней.
– Романтичный шельмец, – заметила Ребекка.
– С другой стороны, Оливер… Вот он, похоже, что-то проведал. Тут я почти не сомневаюсь.
– Если где-то подрос трюфель, Оливер его унюхает, будь спокоен.
– Да и Патриция явно считает, что мне все известно, но только я скептически посмеиваюсь в рукав.
– Ну, именно такое впечатление ты и произвел позавчера во время обеда, не так ли?
Ребекка ссылалась на беседу по поводу «целительства» и «психиатрии», которая состоялась у меня с епископом и прочими.
– Ты же понимаешь, милая, не правда ли, что весь этот разговор о чудесах попросту нелеп?
– Я знаю только одно, дорогой. Джейн должна была умереть в конце июня.
– Почему ты не дала мне знать? Почему я только благодаря случайности узнал, что моя единственная крестная дочь больна лейкемией?
– А то тебе было до этого дело. Чтобы заставить тебя оторвать твои красные зенки от стакана с виски, одной лишь умирающей крестницы не хватило бы. Я знаю, что ты собой представляешь. Оливер рассказывает мне про все твои художества. Да ему и рассказывать не нужно – я газеты читаю. Элитарный пропойца, буйствующий в Сохо и Вест-Энде, оскорбляя каждого встречного и просиживая жирную задницу в барах вместе с такими же кончеными дружками, блюющий желчью на всякого, кому меньше пятидесяти, и отгрызающий целые куски от рук, которые осмеливаются его покормить.
– Ребекка…
– Но теперь-то тебя уволили, верно? И тут вдруг понадобились богатые, влиятельные друзья, которые помогут тебе выбраться из пруда прогорклой мочи, в котором ты барахтался последние двадцать лет. Теперь ты будешь пускать слюни, изображая кроткое сочувствие, теперь тебя распирает отеческая заботливость. Да что там, дорогой, ты даже пить стал меньше и катаешься в лодочке с крестником, точно старый беловласый святой, – лишь бы тебе позволили остаться внутренне все тем же циничным, злобным, старым дерьмом, которое так хорошо знает и любит весь божий свет.
Вот тебе, Джейн, и вся твоя мать, в кратком изложении. Подозреваю, что я единственный в мире человек, который осмелился отвергнуть ее. Пусть это случилось два десятилетия назад – для умов, подобных ее, времени не существует. Месть для Ребекки – это блюдо, которое надлежит сервировать холодным, купающимся в coulis
[174]
из ядовитых сарказмов, обложенным побегами белладонны и со всей силы швыряемым в рожу несчастного ублюдка, которого она наметила в жертвы.
