– Кстати, о Кларе, – сказал я, гадая, нет ли какого малосущественного значения в том, что Оливер использовал именно это имя. – Что происходит с этой продукцией Клиффорда? Она что… я хочу…
– Если ты хочешь знать, не стоят ли между нею и corps de ballet
[162]
всего-навсего два худощавых педераста, то таки нет, дорогой. Ей четырнадцать, она немного косит, зубки торчат, у нее нет друзей, нет бюста – ничего, что могло бы сделать ее счастливой. Ты ведь навряд ли ожидаешь, что она станет душой нашего общества, верно?
– А как насчет тебя? Тут есть что вынюхивать?
– О боже, чует наше сердце, сейчас нас начнут выспрашивать о нашем благополучии. Матушка очень благополучна, спасибо, беби, и очень крепка. Социализм все еще остается единственным ее достойным упоминания заболеванием.
– Вообще-то ты немного сбавил в весе.
– В дни, когда я произрастал, когда Фицровия
[163]
была еще сердцем цивилизованного мира, а Квентин Крисп
[164]
еще поскрипывал, утрата веса считалась скорее желательной. Ныне она выглядит флагом позора. Мы можем относиться к худобе как к Трущобному Тедди, но это все же не значит, дорогуша, что нам надлежит заплывать жирком единственно ради того, чтобы умерить страхи наших друзей.
– Ой, ради бога, ты только не ожидай, что я буду при каждом моем шаге привставать на цыпочки политической корректности.
– Дорогой мой, подлинная политическая корректность состоит в этой стране, как тебе прекрасно известно, в том, чтобы заживо жрать меньшинства и вопить «Лицемерие, лицемерие» в адрес любого, кто осмеливается предложить что-либо иное.
Тут уж просто-напросто ничего не поделаешь – это я про себя и Оливера. Мы не смогли бы обсудить без перебранки даже перспективы датской футбольной лиги.
– Ладно, – я решил пойти на мировую, – будем считать, что я до смерти рад видеть тебя таким бодрым.
– Ха, ладно, тут-то ты и промахнулся, Толстый Тед. На самом деле я теряю вес потому, что мой Деннис не позволяет мне есть ничего, достойного поедания. Фигурка у меня, возможно, и милая, но к ней еще прилагается острая стенокардия.
– О господи, Оливер, извини меня.
– Это всего лишь боли в груди, ничего страшного. Однако мой сладкий Деннис предпочитает истолковывать их как Предвестие.
– Так ты прикатил сюда, чтобы вдали от его орлиных очей набивать пузо доброй едой?
– Да, Тед, что-то в этом роде.
Вот так. Теперь ты все знаешь, Джейн. Надеюсь, это полностью отвечает на твою Третью Декларацию.
4. Более подробные сведения о тете Энн.
Тем же утром, несколько позже, Дэви потащил меня к конюшням – поздороваться с лошадьми и собаками. Энни как раз с цоканьем въезжала во двор после утренней галопировки.
– Первый раз в этом году, – сказала она, спешиваясь. – А тебя, Тед, мы верхом не увидим?
– При нашем весовом соотношении, – ответил я, – будет, возможно, честнее позволить лошади взгромоздиться мне на спину и прокатиться немного.
Подошел, чтобы перенять кобылку Энни, конюх.
– Можно вас на несколько слов, леди Энн? – спросил он.
– Да, мистер Табби?
– Что-то неладно с Сиренью. Саймон думает, она заболела.
Мы столпились у двери, ведущей в стойло упомянутой лошади. Сирень – это принадлежащая Майклу крупная гнедая кобыла. Она стояла под углом к боковой стене, приткнувшись к ней мордой, – в несчастной позе, которая могла знаменовать или не знаменовать болезнь, но определенно свидетельствовала о довольно мрачном восприятии действительности. Лошади всегда поражали меня тем, что их подслеповатость и общая тупость нипочем не позволяют точно определить – то ли дело собаки! – как у них обстоят дела со здоровьем.
– Саймон зашел сюда перед утренней прогулкой и заметил, что она корма не берет, по стойлу кружит и в слюне у нее кровь.
– Но ведь вчера с ней все было в порядке, правильно?
– Вчерась, леди Энн, с ней все было путем. (Джейн, дорогая, прости мне эти попытки передать диалог. Проба сил.) С выгона она такая задорная воротилася.
– О господи, как по-вашему, что это может быть?
– Саймон не уверен, но токо он побаивается, может, она крестовником потравилась или у ей сенная лихорадка.
– О господи, надеюсь, он ошибается. Если бы причина была в крестовнике, мы бы, наверное, заметили раньше. Отравление же проявляется постепенно, так?
– Саймон говорит, леди Энн, что может оно и сразу.
Интересно, кто у них тут главный спец, подивился я, Саймон или этот профессионал на жалованье? Это он, наверное, пытается ответственность с себя свалить. Если бы лошадь вдруг взбесилась и всех перекусала, виноватым оказался бы мастер Саймон, а не конюх.
Дэви погладил лошадь по морде и нежно подул ей в нос.
– Интересно, – сказал он, открывая дверь стойла, – а если…
– НЕТ, Дэви! Нет! – завопила Энни. – Уходи оттуда, немедленно!
Дэвид вылетел из двери точно током ударенный. Табби благоразумно смотрел в сторону, я же счел дозволительным вытаращить глаза.
– Прости, дорогой, я не хотела кричать на тебя. – Энн, оправлявшаяся от своей странной вспышки, отрывисто дышала через ноздри, совсем как ее кобылица. – Больные лошади бывают очень опасными. Очень неуравновешенными.
Дэвид был багров от разочарования – или смущения, или страха, или гнева, или еще чего.
– Сирень знает меня не хуже прочих… – выдавил он.
Энни уже полностью овладела собой, теперь ей важно было показать мне и Табби, что все замечательно.
– Я знаю, дорогой, знаю. Но пока нам не известно, что с ней такое, а значит, существует опасность заражения. Понимаешь, есть много болезней, которые человек может подхватить от лошади.
– Да когда я в последний раз хоть что-то подхватывал? – спросил Дэвид.
Энни живо обернулась ко мне:
– Я через полчаса еду в Норидж, повидаться с дантистом. – Может, поедете со мной, оба? Дэвид показал бы тебе достопримечательности.
Я уселся рядом с Энн на переднее сиденье «рендровера»; притихший – если не надувшийся – Дэвид расположился сзади.
– Завтра возвращаются близнецы, – сказала Энн. – Агнус с Дианой уезжают в отпуск.
– А как же Эдвард?
