– И я ужасно рад видеть тебя, Энни, – ответил я. – Ты помолодела. Да и жирок растрясла.
– Майкл в городе. Надеется приехать на следующей неделе. Просил пнуть тебя кулаком в пузо.
Я заметил, что она, разговаривая, посматривает в окно, и проследил направление ее взгляда. Южная лужайка, как ты, наверное, знаешь, наклонно уходит к озеру, перед которым возвышается миниатюрная копия виллы «Ротонда»
[73]
– своего рода летний домик. Энн, увидев, что я наблюдаю за ней, пожала плечами и улыбнулась.
– Там Дэвид, – сказала она. – Знаешь, Тед, по-моему, твой приезд – это лучшее, что могло с нами случиться.
– Ну да, – уклончиво откликнулся я.
– Я так беспокоюсь о нем. Мне нужно тебе рассказать… это немного странно…
Она умолкла. В дверях стоял Саймон.
– Мам, я хочу сгонять в Уимондэм
[74]
, повидаться с Робби. Ничего?
– Да, дорогой.
– Я, может, останусь там на ночь.
– Хорошо-хорошо. Только скажи Подмору, что тебя не будет к обеду…
Он кивнул и удалился. Энн села.
– Армия, насколько я понял? – спросил я, присаживаясь рядом с ней на софу.
Похоже, вопрос поставил ее в тупик:
– Армия? Какая армия?
Я указал на дверь:
– Саймон.
– А. Да. Да, верно.
– С ума сойти, – забалабонил я, чтобы дать ей время собраться с мыслями и свалить с души груз, который Энн явно хотелось свалить. – Я-то пошел служить только потому, что иначе меня упекли бы в кутузку. А мысль, что кто-то и впрямь хочет поступить на военную службу, хоть это и не обязательно… призывную комиссию он уже прошел?
– Призывных комиссий больше не существует… теперь у нас «комплектующие».
– А, ну да, – учтиво пробурчал я, с великим удовольствием изображая бывалого ветерана, заслышавшего пение военной трубы. – Конечно. «Профессионалы», так они себя теперь называют. Нынче уже недостаточно умения не позволять графину с портвейном, когда тот идет по кругу, касаться стола. Нынче необходимо говорить на кантонском диалекте, уметь разобрать двигатель танка, руководить дискуссиями насчет посттравматического стресса и знать на зубок имена своих подчиненных.
– Тед, – наконец сказала она с оттенком мольбы в голосе, – ты поэт. Художник. Я знаю, тебе нравится… подшучивать над собой, но ты ведь такой и есть.
– Я такой и есть.
– Большинства твоих стихов я никогда толком не понимала, но ты же их не для того и писал, верно?
– Ну…
– Однако я сознаю, ты наверняка должен был много размышлять над… не знаю… над идеями.
– Молодой поэт однажды сказал Малларме: «Я сегодня придумал совершенно потрясающую идею стихотворения». «Да что вы, – ответил Малларме, – какая жалость». «Что вы этим хотите сказать?» – спросил уязвленный поэт. «Ну как же, – ответил Малларме, – стихи ведь делают не из идей, верно? Их делают из слов».
– Ах, Тед, поговори со мной серьезно, хотя бы разок. Прошу тебя.
Я, собственно, и полагал, что говорю серьезно, тем не менее сообщил своей физиономии уместно меланхоличное выражение и склонился к Энн.
– Нас всех тревожит, что Дэви становится каким-то странным.
– Вот как?
– Нет, ничего такого уж определенного. – Энн приложила, словно покрасневшая девица, ладони к щекам. – Он на редкость славный. Ужасно добрый, ужасно заботливый. Все находят его до крайности милым. И в школе никаких неприятностей. Просто нам кажется, что он немного… не от мира сего.
– Мечтатель.
– Да нет, не совсем так. Мне кажется, у него так мало… общего с нами. Ты меня понимаешь?
– Ты же сама знаешь, в его возрасте возможность побыть одному многое значит.
– На прошлой неделе у нас были к обеду гости, и Дэви звонким таким голосом спросил жену местного члена парламента: «Как вы думаете, у кого из животных самый длинный пенис?» Она истерически захихикала и переломила ножку своего бокала. А Дэви настаивал: «Нет, ну как по-вашему, у кого? У какого животного?» В конце концов она, просто из отчаяния, назвала синего кита. «Нет, – сказал Дэви. – У самца кроличьей блохи. Длина эрегированного пениса самца кроличьей блохи равна двум третям длины его тела. Вам это не кажется поразительным?» Тут он заметил, что все мы уставились на него, попунцовел и сказал: «Простите меня, пожалуйста. Я просто не умею поддерживать беседу». Вот так, Тед. Тебе это не кажется необычным?
– Еще бы, – ответил я. – Это я насчет бедной самки кроличьей блохи. Надеюсь, природа облагодетельствовала ее приспособлением достаточно эластичным, чтобы принять столь жуткий инструмент. Но, говоря по правде, – поспешно добавил я, увидев, что Энн ждала вовсе не такого ответа, – Дэвиду пятнадцать. Пятнадцатилетки всегда производят странноватое впечатление. Им нравится трясти прутья своей клетки, рваться с поводка, отыскивать свое… свое место, – по-моему, это так называется.
– Ты поймешь, о чем я, когда проведешь с ним какое-то время. Он так неприступен, так отчужден. Как будто он здесь в гостях.
– Собственно, в гостях-то здесь я, – сказал я, вставая, – и это замечательное ощущение. Но, разумеется, я присмотрюсь к нему, если ты хочешь именно этого. Думаю, скорее всего выяснится, что он влюблен в дочку егеря, что-нибудь в этом роде.
– Едва ли. У нее заячья губа.
– Для любви это не помеха. На Руперт-стрит была одна шлюха с заячьей губой. Так она с ее помощью такое вытворяла…
Впрочем, я решил оставить эту историю на потом, отвесил прощальный поклон и направил стопы свои к Южной лужайке.
* * *
Дэвид уже покинул «Ротонду» и теперь лежал перед ней на траве – ничком, пожевывая стебелек подорожника.
– Добрая ванна, добрый сон? – спросил он.
– С последним не получилось, – ответил я, присаживаясь на нижнюю ступеньку поднимающейся к летнему домику каменной лестницы.
Он, прищурясь, взглянул на меня.
– А это сооружение вам к лицу, – сказал он. – То же благородство пропорций.
Нахальный щенок.
– В твоих словах правды больше, чем тебе кажется, – ответил я, оглянувшись на строение за моей спиной. – Джон Бетчеман
[75]
дал мне прозвище «Воловья Ротонда».
Дэвид почтительно улыбнулся и вынул стебелек изо рта.
