– А когда ты в последний раз был в английской гостинице? – спросил я у отца.
Тот пробурчал нечто уклончивое, и мы проследовали из вестибюля в столовую. Быть может, при нацистской гегемонии все гостиницы Англии так и остались усадьбами в духе Агаты Кристи или оживленными пансионами на манер Маргарет Локвуд.
[166]
Хотя в этом я почему-то сомневался.
Завтрак оказался превосходным. Никакого тебе кленового сиропа, чтобы поливать им бекон и знаменитые блинчики, но огромные, пышные горячие оладьи, поблескивающие глазурью плюшки, кувшинчики с соком, вместительные фарфоровые чашки кофе и большая тарелка с фруктами. В английской гостинице ее назвали бы «Блюдом свежих фруктов», здесь же женщина, которая принесла завтрак, – судя по виду ее, она запросто могла оказаться владелицей «Харчевни» – поставила тарелку на стол и просто сказала: «А вот вам и фрукты». Мне это понравилось.
Я впился зубами в оладью, и скрытая в ней большая черничина, о присутствии коей я не подозревал, лопнула, оросив мой язык соком.
– М-м, – промычал я. – Не думал, что так проголодался.
– Еще бы, лапушка. Давай, налегай, – сказала мама, разрезая пополам виноградину и двумя пальцами забрасывая одну половинку в рот. Не знаю почему, но выглядело это так, точно руки ее обтянуты перчатками.
– Молодой человек, что доставил нас сюда, – сказал отец, расправляясь с плюшкой, которую венчала сверху похожая на яичный желток половинка абрикоса, – заедет за нами в шесть. Так что мы сможем превосходнейшим образом выспаться перед дорогой домой.
– Да, насчет дома, – сказал я. – Пожалуй, я все-таки останусь здесь.
Мама уронила на тарелку нож и испуганно уставилась на меня:
– Милый!
– Нет, ну правда, – сказал я. – Память у меня с каждой минутой проясняется. Я должен… н у, знаете, работать. Наверстывать упущенное.
– Но ты же еще нездоров. Тебе нужен отдых. И память твоя дома будет проясняться не хуже, чем здесь. Даже лучше. Подумай, как обрадовалась бы Белла, увидев тебя. Ты смог бы прогуляться с ней по всем вашим любимым местам.
Белла? Это что-то новенькое.
– Я напишу ей, – сказал я, похлопав маму по руке. – Она все поймет.
Мама отдернула, точно ужаленная, руку и тоненько вскрикнула:
– Лапа! Вот видишь, ты до сих пор не в себе.
– Да правда, мам. Со мной все в порядке. Честно.
– У тебя все по-прежнему путается в голове. Писать письма собаке… это же ненормально, милый, согласись.
Опля.
– Я просто пошутил, мам, только и всего. Хотел тебя подразнить.
– О. – Мама немного успокоилась. – Ну, тогда это попросту глупо.
Мы говорили странно приглушенными голосами, обычными для обедающих в ресторанах семей, которые ведут беседы так, точно каждое второе слово в них – «рак». Усилия, потребные для этого, начинали меня утомлять.
– Послушай, – сказал я нормальным голосом, прозвучавшим громогласным воплем. – Я должен остаться. До конца семестра всего лишь несколько недель.
Отец оторвался от газеты:
– Он дело говорит, Мэри.
– У меня же не горячка или еще что. Если я что-то забуду, Стив мне напомнит.
Отец нахмурился.
– Кто такой этот Стив Бернс? – спросил он. – Не помню, чтобы ты упоминал о нем раньше.
– Ну, не Стив, так Скотт, или Ронни, или Тодд… да любой из ребят.
– Тодд Уильямс очень милый молодой человек, – сказала мама. – Помнишь его сестру, Эмили? Ты ходил с ней на танцы, когда Уильямсы жили в Бриджпорте.
– Да. Конечно. Приятные люди. Вот Скотт обо мне и позаботится.
– Ладно, решать, разумеется, тебе, – сказал отец. Он наклонился ко мне, понизил голос: – Насколько я знаю этих ребят из правительства, они продолжат интересоваться тобой.
– Ты хочешь сказать, они мне не поверили?
– Не говори глупостей. Я хочу сказать только одно, сынок. Они будут все проверять. Каждую мелочь. Это очень дотошные люди. А дело, однажды открытое, так навсегда открытым и остается. Поэтому просто помни, что говорить тебе обо всем этом ни с кем не следует, не то наживешь неприятности.
Я кивнул:
– Никто на последнюю оладью не претендует?
Шагая по кампусу, я впервые ощущал себя в Принстоне совершенно одиноким. Я не знал, где живет Стив, не знал, где его общежитие, в каких местах он бывает, как взяться за поиски. Мне пришло в голову, что Стива события прошлой ночи могли напугать настолько, что он постарается держаться от меня как можно дальше. Возможно, делать то, что я собираюсь сделать, мне предстоит в одиночку.
С родителями я расстался, весело помахав им на прощанье, у «Харчевни павлина», и теперь в кармане моем понемногу сминались пятьсот долларов новенькими хрустящими купюрами.
– Понимаешь, никак не вспомню код, который нужно набрать, чтобы из стены вылезли деньги, – объяснил я отцу. – Начисто вылетел из головы.
Отец с удивительной легкостью отбарабанил его. Возможно, мы богаты… не исключено, что жизнь в этой Америке, с ее «Харчевнями павлинов», состоятельными отцами и собаками по кличке Белла, не так уж и плоха.
Хотя что-то… что-то тут было такое, не нравившееся мне. Отчасти оно состояло из сказанного о Стиве, отчасти из возникшего у меня почти с самого начала ощущения: чего-то тут не хватает. Все было «четко» и «потрясно», никаких тебе «чуваков», никто не знал слова «клево». Отовсюду только и слышалось, что «черт», «Иисусе» и «проклятье», и это не походило на Америку, какую я знал по фильмам. Но опять-таки, может, так и принято выражаться в «Лиге Плюща». Принстон, подозревал я, городок навряд ли типичный. И все же было в нем что-то… что-то неправильное.
Я услышал за спиной тарахтенье мотора и отступил в сторону, пропуская садовый трактор. Пожилой водитель благодарно отсалютовал мне, притормозил и соскочил на землю, чтобы забросить в прицепчик длинный рукав шланга.
– Эй, привет, Майки! – На плечо мне легла рука.
– О, хай, – ответил я. Это был Скотт. Или, может быть, Тодд. А то и Ронни. Кто-то из этой троицы.
– Ну как ты, англичанишка?
– А, в порядке, – ответил я. – В полном порядке. Мне намного лучше. Возвращаюсь в американцы.
– Правда? Говоришь ты все еще как английский король.
– Да знаю. – Я вздохнул. – Но ничего, память возвращается. Док Бэллинджер сказал, это займет несколько дней.
– Так чего, мяч-то гонять выйдешь?
– Прости? А, мяч. Нет, боюсь, мне сейчас не до бейсбола. – Я содрогнулся от одной мысли о нем. – Фигово, я понимаю, но ничего не попишешь.
