– То есть похороны предстоят государственные? Она покачала головой – и да и нет.
– Официально это государственные похороны. Натурально. Однако в наши дни… – Фрау Мендель, словно извиняясь, развела руками.
– Нет-нет, все в порядке, – заверил ее Аксель. – Я и сам предпочел бы что-нибудь немноголюдное. Правда.
– Ну вот, – сказала фрау Мендель, останавливаясь перед большой, с колоннами по сторонам, бледно-зеленой дверью. – Здесь фрейгерр и живет.
Она трижды быстро стукнула в дверь костяшкой среднего пальца и, не дожидаясь ответа, вошла.
Отец Акселя сидел в кресле-каталке – обмякнув и свесив на грудь голову. Он крепко спал.
Аксель понял, что никогда бы не узнал его, никогда, даже за тысячу лет. Сохранившийся в памяти Акселя подвижный мужчина в белом халате обратился в прототип Старца. Стариковская желтая кожа, стариковские тощие ноги, стариковский мокрый рот, стариковское дыхание и стариковские пряди волос – и все это наполняло комнату стариковским запахом. Даже солнце, вливавшееся сюда через окна, непостижимым образом обращалось в стариковское солнце – яркое, сварливое тепло, какое встречаешь только в домах престарелых.
Фрау Мендель тронула Старца за плечо:
– Фрейгерр, фрейгерр! Ваш сын приехал. Здесь Аксель.
Голова Старца медленно приподнялась, и Аксель увидел водянистые глаза отца. Да, вот их он, пожалуй, узнать еще смог бы. Зрачки почти заплыли желтоватой жировой тканью, в которую превратились райки, однако сквозь эти затуманенные кобальтовые кружки проглядывала сущность, знакомая Акселю, – сущность его отца.
– Здравствуй, папа! – сказал он и с изумлением ощутил, как на собственные его глаза навернулись слезы.
– Молоко.
– Молоко?
– Молоко!
– Молоко? Ты хочешь молока? – Аксель непонимающе повернулся к фрау Мендель.
– Это он просыпается. Обычно после дневного сна он выпивает стакан теплого молока.
– Папа, это я, Аксель. Аксель, твой сын. Аксель смотрел, как туман в глазах отца начинает рассеиваться.
– Аксель. Ты здесь.
Голос был хрипл и неясен, и все-таки Аксель узнал его и сразу же перенесся в Мюнстер, в дом своего детства. Ошеломляющее чувство любви охватило его, любви, ошеломленной собственной силой, ошеломленной, быть может, тем сильнее, что она и не ведала о собственном существовании.
На ладонь его опустилась, похлопывая, другая ладонь, холодная.
– Спасибо, что приехал. Ты слишком добр.
– Ерунда, при чем тут доброта. Для меня это радость. Радость.
– Нет-нет. Это доброта. Я попросил бы тебя вывезти меня наружу. В парк.
Фрау Мендель утвердительно кивнула и придерживала дверь, пока Аксель разворачивал кресло и выкатывал отца в коридор.
– Вы просто поезжайте до конца коридора, там повернете налево и через дверь попадете на пандус, ведущий в парк. Если что-то понадобится, на подлокотнике кресла есть кнопка.
Аксель попытался было завести разговор о красотах парка и озера, однако отец оборвал его:
– Вон туда, Аксель. Вези меня туда. За ливанский кедр, к озеру, там будет тропинка, по которой никто не ходит.
Аксель, как ему и было велено, покатил отца по лужайке, мимо дерева. Он обменивался кивками с санитарками и любящими родственниками, их было немало вокруг, и все занимались примерно тем же, чем он. Какой-то старик в пижаме сидел на скамейке, разговаривая сам с собой; к пижамной куртке, с веселым изумлением отметил Аксель, было приколото больше десятка наград.
– Туда, туда! Та м безлюдно, – произнес отец. Он кренился вперед, словно пытаясь ускорить ход кресла.
Аксель повез его в указанном направлении – по тропинке, ведшей к проему в многоцветной живой изгороди. За проемом их поджидал маленький цветник в форме подковы.
– Разверни кресло кругом, лицом ко входу, – попросил отец. – Вот так, и садись на скамью. Теперь, если кто появится, мы его увидим.
– Солнце не слишком печет? Может, мне сбегать за шляпой?
– Бог с ним, с солнцем. Я умираю. Уверен, тебе сказали об этом. А зачем умирающему шляпа?
Аксель кивнул. Чего уж теперь лукавить?
– Знаешь, когда я умру, ты унаследуешь мой титул.
– Я об этом особенно не думал, папа.
– Лгун! Поспорить готов, ты уж годы как почти ни о чем другом и не думаешь. Так вот, я хочу рассказать тебе, что он означает.
– Это знак отличия за заслуги перед Рейхом.
– Да-да. Но я не об этом. У тебя есть хоть какие-то представления о том, за что Фюрер удостоил меня подобной чести, а?
– Нет, папа.
– И ни у кого их нет, все, кто знал это, умерли, и секрет мой умер с ними. Но, раз уж мне предстоит оставить тебе эту честь, будет лишь правильно, если я расскажу тебе ее историю, не так ли? Земель к титулу не прилагается, только история. Поэтому я хочу, чтобы ты посидел со мной и послушал. Ты уже научился спокойно сидеть на месте?
– Думаю, да, папа.
– Хорошо. Не дашь мне сигарету?
– Я курю только трубку, папа, а она осталась в отеле, в моем багаже.
– Да? А я рассчитывал на сигарету.
– Хочешь, я схожу, поищу?
– Нет-нет. Сиди, не так уж оно и важно. В моем возрасте удовольствие порождается созерцанием, не действием. Зато на спинке кресла, в столике, ты найдешь бутылку шнапса.
– Ты хочешь сказать, в кармане?
– Ну конечно. В кармане, я так и сказал. Неважно, подумал Аксель. «Tasche»
[162]
и «Tisch»
[163]
слова довольно похожие. Если это и есть та степень старческого слабоумия, коей ему следует ожидать под самый конец, тогда, возможно, одряхление не так уж и страшно.
Он нашарил бутылку, свинтил с нее крышку, отдал шнапс отцу, и тот, основательно отхлебнув, отчего глаза его наполнились слезами, вернул бутылку Акселю.
– Сиди спокойно и слушай. Ничего не говори, просто слушай. История, которую я собираюсь тебе рассказать, известна очень немногим на свете людям. Это великая тайна. Великая. Понимаешь?
Аксель кивнул.
– Все началось в городке Браунауна-Инне, в Австрии, ровно сто лет назад. Ты слышал о Браунау?
Аксель покачал головой.
– Ха! Вот именно. И никто не слышал. Не сомневаюсь, сейчас он – такая же безликая дыра, какой был тогда, неотличимая, в сущности, от любого другого пыльного городишки, стоявшего в той части империи Габсбургов. Браунау был скучным провинциальным городком, таков он, я уверен, и ныне. В нем никогда ничего не происходило. Жизнь тянулась себе и тянулась – рождения, браки, смерти, рождения, браки, смерти. История обходила его стороной.
