– Оставьте мне, сэр. Я прослежу, чтобы профессор его получил.
– Да ладно. Мне все равно нужно его повидать. Я тогда и остальную его почту прихвачу.
– Очень хорошо, сэр.
– Да, не правда ли? Чудо как хорошо.
Я пересек лужайку, решив, что будет Билл кричать, чтобы я сошел с травы, или не будет – это мне теперь по тамтаму.
На втором этаже распахнулось окно, над лужайкой поплыли сразу два голоса:
– Ну и ну!
– Какие мы нынче утром веселые.
– Особенно если учесть, в каком состоянии они пребывали вчера.
– Привет, ребята, – сказал я, махнув им рукой. – Лихо мы вчера погудели.
– Можно подумать, он хоть что-нибудь помнит.
– Это кто-то из вас дотащил меня до дому и уложил?
– Мы оба.
– Спасибо. Простите, что так надрызгался. До встречи.
Я взлетел по лестнице к квартире Лео и бодро стукнул в дверь.
– Войдите!
Лео стоял у шахматного столика, вглядываясь в позицию и подергивая себя за бороду. Увидев меня, он удивленно заморгал.
– Профессор Цуккерман?
– Да.
– Э-э, мое имя Янг, Майкл Янг. Мы с вами соседи.
– Разве доктор Бармби переехал?
– Нет, соседи по почтовым ящикам. Янг, Цуккерман. Алфавитное соседство.
– А, да. Понимаю. Конечно.
– Ваш переполнен, и кое-какая почта попала в мой, вот я и подумал…
– Дорогой мой юный друг, вы очень добры. Боюсь, я прискорбнейшим образом пренебрегаю очисткой моего почтового ящика.
– О, не страшно. Мне это не составило никакого труда.
Лео принял от меня стопку почты. Я быстро пробежался глазами по комнате: ноутбук, книги по холокосту, у шахматной доски – кружка с шоколадом.
– Вы производите впечатление человека кофейного, – сказал он. – Не желаете чашечку?
– Большое спасибо, – ответил я, – но мне нужно бежать. Хм, – я взглянул на доску, – у вас белые или черные?
– Черные, – ответил Лео.
– Тогда вы проигрываете, – сказал я.
– Я ужасно играю в шахматы. Друзья посмеиваются надо мной.
– Как клево. А я ни черта не смыслю в физике.
– Вам известно, чем я занимаюсь? – удивился он.
– Да нет, просто ляпнул наугад.
– А вы что изучаете? Я улыбнулся:
– Я знаю, вид у меня слишком молодой, но вообще-то я заканчиваю диссертацию. По истории.
– По истории? Вон оно что? И какой же период?
– Да так, никакой в особенности.
Он окинул меня быстрым взглядом, словно заподозрив, что я пытаюсь провернуть некий студенческий розыгрыш.
– Вы, наверное, сочтете меня нахалом, – сказал я. – Но не позволите дать вам совет? Существует нечто, что вам совершенно необходимо сделать.
– Что именно? – Брови Лео изумленно полезли вверх. – Что мне совершенно необходимо сделать?
Я взглянул в эти синие глаза и… нет, подумал я. Не с глазу на глаз. И не все сначала. Может быть, отправлю ему письмо в ближайшие дни. Анонимное.
– Возьмите эту пешку, – сказал я, указывая на доску. – Иначе конь поставит вам вилку и вы потеряете качество на размене. Ладно, простите, что потревожил. Возможно, еще увидимся.
Я доехал на велосипеде до торговой улочки, именуемой Кингз-Пэрейд. Проснувшись поутру, я обнаружил, что еды в доме практически не осталось.
– Ах да, еще одно, – обратился я к хозяйке расположенной напротив Корпуса
[170]
продуктовой лавки. – У вас не найдется кленового сиропа?
– На второй полке, милый. Прямо над «Брэнстоном».
– Прекрасно, – сказал я. – Уж больно он, знаете, хорош с беконом.
Следом я решил заглянуть заодно уж и в музыкальный магазин. Вот-вот должен был выйти последний альбом «Ойли-Мойли».
– «Ойли-Мойли»? Сроду о них не слышал.
– Не смешите меня, – сказал я. – Я же покупал у вас их альбомы. «Ойли-Мойли». Знаете, Пит Браун, Джефф Уэбб. Бросьте, это одна из величайших групп мира.
– Вы сказали, Пит Броун? Могу дать вам Джеймса Броуна.
– Да не О-У… А-У! Браун. Пишется как название электробритвы.
– Впервые о нем слышу.
Магазин я покинул, пыхтя от злости. Придется вернуться, когда за прилавком появится кто-нибудь помозговитей.
Однако, пока я переходил улицу, в памяти моей кое-что всплыло. Одна статейка из журнала.
Отец Питера Брауна родился в Австрии, стране Моцарта и Шуберта. Может быть, по этой причине некоторые из пишущих о классической музыке критиков впадают от его песен в такую ярость, что выставляют себя полными козлами, проводя параллели между кое-какими темами «Открытой шири» и «Зимним путем» Шуберта.
Одна из пациенток доктора Шенка носила фамилию Браун.
Только не говорите мне, не говорите, что я воспрепятствовал созданию «Ойли-Мойли». Это было бы слишком жестоко.
Впрочем, тут нет никакого смысла. Ведь все же сработало. Все сработало. Я возвратился туда, откуда мы начали. Воду эту никто не пил. Гитлер появился на свет. Я видел книги на полках Лео. И дважды Эдди там, где ему следует быть.
Навстречу мне топал пижонистый типчик с маленькой козлиной бородкой, какую и я когда-то пытался отпустить.
– Прошу прощения, – сказал я.
– Да?
– Как вам нравится «Ойли-Мойли»?
– «Ойли-Мойли»?
– Вот именно. Что вы о них думаете?
– Извини, приятель… – Он покачал головой и потопал дальше.
Я предпринял еще пару попыток, хотя по-настоящему ни на что уже не надеялся. «Ойли-Мойли» нет больше. Стерты с лица земли.
И я поворотил назад, к Святому Матфею, и с каждым моим шагом весна уходила от меня все дальше.
В воротах я столкнулся с доктором Фрейзер-Стюартом.
– Ага! – вскричал он. – А вот и юный Янг. Так-так-так. Ну-с, и что же у нас с диссертацией?
– Диссертацией?
– Оскорбите мою шляпу, прокляните носки и назовите штаны дураками, но только не изображайте такую вот невинность, юноша. Вы же обещали принести мне сегодня переработанный вариант.
– А, верно, – ответил я. – Да, конечно. Еще бы. Он у меня дома, в Ньюнеме. Я как раз собираюсь туда, сделать распечатку.
– Сделать распечатку? Неужто вся наша страна успела обратиться в Америку? Что ж, очень хорошо. Идите и сделайте распечатку. Жду вас после полудня. Но только без сенсуалистской околесицы, если вы будете столь любезны.
