«Вы, действительно, предприняли изобретательнейшую попытку
довести свое «дело» до конца. Коломбина рассказала мне про магическую надпись «ICH
WARTE!», неизвестно откуда появившуюся на чистом листке бумаги. Куда как эффектно!
Неудивительно, что девочка сразу и безоговорочно поверила в чудо. Побывав на
квартире у Коломбины, я внимательно осмотрел и листок, и раскрытую книгу. Еще
один ловкий химический фокус. За несколько страниц до заложенного места вы
приклеили бумажку, на которой уксуснокислым свинцом вывели два этих роковых
слова. А мраморная бумага, исполнявшая роль закладки, была предварительно
вымочена в растворе серной печени. При закрытии книги свинец начал
просачиваться через страницы и примерно сутки спустя на мраморной бумаге
проступили очертания букв. Этот способ тайнописи был разработан иезуитами еще в
семнадцатом столетии, так что вашей заслуги тут нет. Вы лишь нашли старинному
рецепту новое применение».
Гэндзи обернулся ко мне, опершись на подлокотник кресла.
«Всё, Гораций, факты изложены. Что до вещественных
доказательств, то оконное стекло с отпечатками пальцев находится на сохранении
в швейцарской Спасских казарм, трубки из квартиры Аваддона тоже никуда не
делись, а книгу из библиотеки Благовольского с листком мраморной бумаги я
оставил у Коломбины на письменном столе. На вклеенной бумажке и вымоченном в
растворе листке тоже наверняка имеются отпечатки пальцев преступника.
Затруднений у следствия возникнуть не должно. Вот телефонный аппарат — звоните.
Как только прибудет полиция, я удалюсь, а вы помните о данном слове».
Я поднялся, чтобы подойти к висевшему на стене телефону, но
Благовольский жестом попросил меня повременить.
«Погоди, друг Гораций. Господин сыщик блеснул красноречием и
проницательностью. Будет несправедливо, если я останусь без ответного слова».
Я вопросительно взглянул на Гэндзи. Тот кивнул, настороженно
глядя на Просперо, и я снова сел.
Благовольский усмехнулся, откинул шлем на чернильнице, снова
захлопнул, побарабанил по ней пальцами.
«Вы тут развернули целую психологическую теорию, которая
изображает меня малодушным недоумком. По вашему выходит, что вся моя
деятельность объясняется паническим страхом перед смертью, у которой я
выторговываю отсрочку, делая ей человеческие жертвоприношения. Полноте,
господин Гэндзи. Зачем же недооценивать и принижать противника? Это по меньшей
мере неосмотрительно. Возможно, когда-то я и в самом деле боялся умереть, но
это было очень, очень давно — за много лет до того, как каменные стены каземата
вытравили во мне все сильные чувства, все страсти. Кроме одной, наивысшей — быть
Богом. Длительное одиночное заключение отлично способствует усвоению той
простой истины, что на свете ты — один, вся Вселенная — в тебе, а стало быть,
ты и есть Бог. Захочешь — Вселенная будет жить. Не захочешь — она погибнет, со
всем, что ее составляет. Вот что произойдет, если я, Бог, совершу самоубийство.
По сравнению с этакой катастрофой все прочие смерти — ерунда, безделица. Но
если я Бог, то я должен властвовать, не правда ли? Это только логично, это мое
право. Властвовать истинно, безраздельно. А знаете ли вы, что такое истинная,
Божья власть над людьми? Нет, это не генеральские эполеты, не министерское
кресло к даже не царский трон. Владычество подобного рода в наши времена становится
анахронизмом. Правителям нового, начинающегося столетия его будет уже мало.
Нужно властвовать не над телами — над душами. Сказал чужой душе: «Умри!» — и
она умирает. Как это было у раскольников, когда по воле старца в огонь кидались
сотни, и матери сами бросали в пламя младенцев. А старец уходил из горящего
скита, «спасать» другую паству. Вы, господин Гэндзи, — человек
ограниченный и этого наслаждения, наивысшего из всех, никогда не поймете… Ах,
да что я трачу на вас время! Ну вас к черту, вы мне надоели».
Скомкав свою речь и произнеся последние две фразы брезгливой
скороговоркой, Просперо вдруг повернул бронзового богатыря по часовой стрелке.
Раздался металлический лязг, и под креслом, в котором сидел Гэндзи, раскрылся
квадратный люк, в точности повторяющий контур коврика.
И коврик, и дубовое кресло, и сидевший в нем человек исчезли
в черной дыре.
Я в ужасе закричал, не в силах оторвать глаз от зияющего в
полу отверстия.
«Еще одна инженерная конструкция! — воскликнул
Просперо, давясь судорожным хохотом. — И поостроумнее всех
предыдущих! — Он замахал рукой, не в силах справиться с пароксизмом
веселья. — Сидел важный человек, хозяин жизни. А потом поворот рычажка,
пружина высвободилась и бу-бух! Извольте провалиться в колодец».
Он сообщил мне, утирая слезы:
«Понимаешь, друг Гораций, в прошлом году я задумал углубить
подвал. Рабочие стали копать и обнаружили древний, выложенный камнем колодец.
Глубоченный — чуть не в тридцать саженей. Я велел надстроить шахту, выложить ее
кирпичиками и довести вот сюда, до самого пола. А люк уж сверху самостоятельно
пристроил. Люблю на досуге помастерить, душой от этого отдыхаю. Покойный
господин Гэндзи зря считал меня белоручкой — голосовой имитатор в квартире
Аваддона я соорудил сам. Что же до потайного люка, то я устроил его не для
дела, а для забавы. Бывало, сижу с гостем, разговариваем о всякой всячине. Он —
в кресле, на почетном месте, я за столом, рычажком поигрываю. А сам думаю:
«Твоя жизнь, голубь, вот в этих пальцах. Чуть поверну — и исчезнешь с лица
земли». Очень самоуважение поднимает, особенно если гость надутый и спесивый,
вроде безвременно почившего японского принца. Вот уж не думал я, что от моей
игрушки такая польза получится».
Я сидел в совершенном окоченении, слушал эти чудовищные
речи, и с каждым мгновением мне делалось всё страшнее. Бежать, немедленно
бежать отсюда! Живым он меня не выпустит — сбросит в тот же самый колодец.
Хотел было кинуться к двери, но тут мой взгляд упал на
«бульдог», оставшийся на краю стола. Пока добегу до выхода, Просперо схватит оружие
и выстрелит мне в спину.
Так, значит, нужно взять револьвер самому!
Отчаянность ситуации придала мне храбрости. Я вскочил и
потянулся за оружием, но Благовольский оказался проворней — мои пальцы
наткнулись на его руку, накрывшую «бульдог». В следующий миг мы вцепились в
револьвер четырьмя руками. Мелко переступая, обогнули стол — я с одной стороны,
он с другой — и затоптались на месте, изображая род какого-то макаберного
танца.
Я лягнул его ногой, он меня тоже, угодив по щиколотке. Было
очень больно, но пальцев я не разжал. Рванул оружие на себя что было сил, и мы
оба, не удержавшись, рухнули на пол. «Бульдог» выскользнул из наших рук,
проехал по блестящему паркету, завис на краю люка. Нерешительно покачался
туда-сюда. Я на четвереньках бросился к револьверу, но поздно: словно
решившись, он провалился внутрь.
Несколько затихающих глухих ударов. Тишина.
