Я пришел к этой женщине вновь, без свидетелей, и заставил ее
говорить правду. Она во всем призналась и кое-как описала таинственного
ухажера. Свидетельница сказала: высокий, страшный, бритый, с грубым голосом.
Больше я от нее ничего не добился — она неумна, ненаблюдательна, да и
подслеповата. Теперь-то ясно, что к ней приходил Калибан, однако в тот момент я
все еще подозревал господина Благовольского и понял лишь, что моя версия
несостоятельна. Если бы я проявил чуть больше проницательности, и гимназист, и
репортер, да, вероятно, и сам Калибан остались бы живы».
Он сделал паузу, чтобы справиться с обуревавшими его
чувствами. Кто-то из наших, воспользовавшись наступившей тишиной, спросил: «Но
зачем Калибану понадобилось одних доводить до самоубийства, а других убивать,
да еще так жестоко?»
Заика кивнул, словно признавая резонность вопроса.
«Вы все знаете, что это был не вполне нормальный человек.
[Замечание показалось мне забавным. Можно подумать, все остальные «любовники» —
люди нормальные.] Однако в его жизни были обстоятельства, о которых я узнал
только теперь, уже после его смерти. Калибан, или Савелий Акимович Папушин
(таково его настоящее имя) служил счетоводом на пароходе Добровольного флота.
Судно совершало рейс Одесса — Шанхай и попало в тайфун. Спаслись только трое
членов экипажа, добравшихся в шлюпке до маленького, пустынного островка —
собственно, даже не островка, а скалы, торчащей посреди океана. Полтора месяца
спустя британский чайный клипер, случайно оказавшийся в тех водах, обнаружил
единственного выжившего — Папушина. Он не умер от жажды, потому что это был
сезон дождей. Как ему удалось продержаться столько времени без пищи, он не
объяснил, однако на песке были обнаружены останки двух его товарищей:
совершенно обглоданные скелеты. Папушин сказал, что над трупами поработали
крабы. Англичане ему не поверили, держали его под замком до прибытия в первый
порт и сдали с рук на руки полицейским властям. [Я-то нисколько не сомневаюсь,
что наш бухгалтер убил и слопал своих товарищей — достаточно вспомнить его
чудовищные стихотворные сочинения, в которых постоянно фигурировали скалы,
волны и скелеты, разыскивающие свое мясо.] Больше года Папушина держали в
психиатрической лечебнице. Сегодня я разговаривал с его врачом, доктором
Баженовым. Пациента одолевали постоянные кошмары и галлюцинации, связанные с темой
каннибализма. К себе он относился с лютым отвращением. В первую же неделю
лечения проглотил ложку и осколок тарелки, но не умер. Дальнейших попыток
самоубийства не предпринимал, решив, что недостоин смерти. В конце концов
Папушина выпустили с условием, что он будет являться для осмотра и беседы с
врачом. Он сначала приходил, потом перестал. Во время последней встречи
выглядел успокоенным и сказал, что нашел людей, которые помогут ему «решить его
вопрос».
Все мы помним, что Калибан был самым истовым ревнителем
добровольной смерти. Он с нетерпением ждал своей очереди и мучительно ревновал
к «успеху» других. Каждый раз, когда выбор падал на кого-то иного, он впадал в
отчаяние: Смерть по-прежнему считает его недостойным присоединиться к обществу
убитых и съеденных товарищей. А ведь он переменился, очистился раскаянием, он
так верно служит Смерти, так страстно ее любит и желает!
Я слишком поздно вступил в клуб, и мне сейчас трудно
установить, как и почему Папушин вздумал подталкивать некоторых из соискателей
к самоубийству. От Офелии, скорее всего, он просто захотел избавиться, чтобы
прекратились спиритические сеансы — разуверился, что рассерженные духи
«любовников» его когда-либо вызовут. Тут, как и в случае с Аваддоном, Калибан
проявил недюжинную изобретательность, какой я в нем и не подозревал. Впрочем,
известно, что личности маниакального склада бывают необычайно хитроумны. Не
буду посвящать вас в технические подробности, это сейчас к делу не относится.
Почему он решил извести Львицу Экстаза? Возможно, она
раздражала его своей чрезмерной экзальтированностью. С несчастной Лорелеей
Папушин сыграл злую шутку, которая, наверное, показалась его больному,
извращенному сознанию очень остроумной. Другой мотивации предположить не могу.
Зато с Гдлевским всё совершенно ясно. Мальчик слишком
хвастался расположением, которое якобы выказывала ему Смерть. История с
пятничными рифмами и в самом деле поразительна — слишком много совпадений. Я
заподозрил нечистую игру и хотел проследить за шарманщиком, чью песенку
Гдлевский воспринял как последний из Знаков. Но бродяга будто сквозь землю
провалился. Я обошел в тот вечер все окрестные улицы, но так его и не нашел…
Калибан был действительно помешан на любви к Смерти. Он
любил ее страстно, как любят роковых женщин. Должно быть, именно так Хосе любил
Кармен, а Рогожин Настасью Филипповну — мучаясь, сгорая от нетерпения, отчаянно
ревнуя к более счастливым соперникам. А гимназист еще и куражился своим
воображаемым триумфом. Убив Гдлевского, Калибан уничтожил соперника. Он нарочно
обставил всё так, чтобы вы, остальные, поняли: никакое это не самоубийство,
мальчишка — самозванец, Смерть не пошла с ним к алтарю. Если выражаться языком
газет, это было самое настоящее преступление страсти».
Упоминание о газетах напомнило мне о Лавре Жемайло.
«А что произошло с Сирано? — спросил я. — Вы
сказали, это было убийство. Опять Папушин?»
«Разумеется, смерть Жемайло не была самоубийством, —
ответил Заика. — Калибан каким-то образом раскрыл журналиста. За несколько
минут до гибели репортер телефонировал в редакцию (судя по всему прямо из этой
квартиры, больше неоткуда) и обещал доставить какую-то невероятную новость. Не
знаю, что он имел в виду, но хорошо помню события того вечера. Сирано отошел к
книжным полкам, посмотрел на корешки и взял один из томов. Потом вышел и больше
уже не возвращался. Это было около десяти часов вечера. Вскрытие установило,
что умер он никак не позднее одиннадцати».
Так вот что означало загадочное шевеление двери, которое я
наблюдал тем вечером в кабинете! Я подслушивал Сирано из коридора, а Калибан
тем временем притаился с другой стороны, в столовой. Тогда-то он и раскрыл
корреспондента!
«Полицейский врач установил, — продолжал между тем
Заика, — что Жемайло скончался от удушения, однако на шее покойного кроме
странгуляционной борозды видны еще и отчетливые следы пальцев. Очевидно,
Папушин последовал за журналистом, догнал его на бульваре, совершенно пустынном
в этот поздний час, и задушил, благо силой его природа не обделила. Рыхлый и
низкорослый Сирано никак не мог оказать разъяренному бухгалтеру сколько-нибудь
серьезного сопротивления. Затем Калибан подвесил труп на дереве, использовав
для этого брючный ремень убитого. Это было уже не преступление страсти, но
акция возмездия. С точки зрения Калибана, воспринимавшего членство в клубе как
священное служение, Сирано был подлым предателем, заслуживающим иудиной участи.
Именно поэтому было выбрано иудино дерево — осина».
