Кто бы это мог быть, в третьем часу ночи?
В иное время она испугалась бы. Известно, что ночные звонки
в дверь ничего хорошего не сулят. Но чего бояться, когда окончательный расчет с
жизнью уже сделан?
Может быть, не открывать? Пусть себе трезвонит.
Она пристроила головку пригревшегося Люцифера поудобнее во
впадинке на ключице, и попыталась сосредоточиться на дневнике, но неумолкающий
колокольчик мешал.
Что ж, придется посмотреть, какой сюрприз приготовила жизнь
на самом своем исходе.
Газовый рожок в прихожей Коломбина зажигать не стала.
Собственно, она уже догадалась, кто посетил ее в этот
поздний час.
Гэндзи, больше-то и некому. Почувствовал что-то. Опять
станет убеждать, уговаривать. Придется прикинуться, что со всем согласна.
Дождаться, чтоб ушел, и уж потом…
Открыла.
На лестнице тоже было темно. Кто-то выключил там свет.
Смутно виднелся силуэт. Высокий, массивный — нет, не Гэндзи.
Ночной гость молчал, было слышно его шумное прерывистое
дыхание.
— Вы ко мне? — спросила Коломбина, вглядываясь во
тьму.
— К тебе! — раздалось сипение — такое дикое,
злобное, что хозяйка отшатнулась.
— Кто вы? — вскричала она.
— Твоя смерть! С маленькой буквы.
Раздался хриплый хохот, из глубины глотки. Голос показался
Коломбине знакомым, но от ужаса она перестала что-либо понимать, да и времени
сосредоточиться не было.
Тень шагнула в прихожую, схватила барышню за шею крепкими,
как железные клещи, пальцами.
Голос прошипел:
— Будешь вся синяя, с вывалившимся языком. Хороша
избранница!
Страшный гость снова хохотнул — хрипло, будто дряхлая собака
залаяла.
В ответ на хохот раздалось сердитое шипение разбуженного
Люцифера. Храбрый змееныш, за последние недели изрядно подросший на молоке и
мясном фарше, вцепился обидчику в руку.
Тот, зарычав, схватил ужа за хвост и шмякнул об стену. Это
заняло не более секунды, но Коломбина успела рвануться. Ничего не решала, не
выгадывала момент. Как животное, повинуясь инстинкту, рванулась и всё.
Разевая рот, но все равно молча, без крика, побежала по
коридору. Просто бежала. Вслепую, сама не зная, куда и зачем.
Ее гнал самый действенный погонщик — страх смерти.
Непередаваемый, отвратительный. Сзади грохотала каблуками не Смерть, а смерть —
грязная, смрадная, жуткая. Та самая, из детства. Жирная кладбищенская земля.
Белые могильные черви. Оскаленный череп. Дыры вместо глаз.
Мелькнула мысль: в ванную, запереть задвижку и кричать,
колотить по железной трубе, чтобы услышали соседи. Дверь ванной открывается
вовне, ручка хлипкая. Начнет дергать — оторвёт, а дверь останется запертой.
Замечательная была идея, спасительная. Но для ее
осуществления требовалось три, ну хотя бы две секунды, а взять их было негде.
На пороге комнаты пятерня сзади ухватила за рукав. Коломбина
дернулась что было сил, полетели пуговицы.
Зато вернулся голос.
— Помогите! — закричала она что было мочи.
Потом уже кричала не переставая. Так громко, как могла.
Метнулась из комнаты налево, в кухню.
Дверь ванной вот она, слышно, как шумит льющаяся из крана
вода. Нет, не успеть.
Из кухни снова налево, в коридор. Круг замкнулся.
Куда дальше? Снова в комнату или на лестницу — входная дверь
так и осталась открытой.
Лучше на лестницу. Может, кто-нибудь выглянет?
С криком вылетела на темную площадку, бросилась вниз по
ступенькам. Только бы не оступиться!
Мешала длинная юбка. Коломбина рывком задрала ее выше колен.
— Стой, воровка! Стой! — ревел сзади хриплый
голос.
Почему «воровка», успела подумать Коломбина, и в этот миг,
перед самым последним пролетом, подвернулся и хрустнул каблучок.
Взвизгнув, беглянка грохнулась грудью, животом на каменные
ступени, съехала вниз. Ударилась локтями, но было не больно — только очень
страшно.
Поняла: встать не успеет. Прижалась лбом к полу. Он был
холодный и пах пылью. Зажмурила глаза.
Громко хлопнула дверь подъезда.
Раздался звонкий крик:
— Ни с места! Стреляю!
В ответ сипло:
— На, получи!
Оглушительный треск, от которого у Коломбины заложило уши.
Раньше она в темноте ничего не видела, теперь перестала и
слышать.
Кроме пыли запахло еще чем-то. Резкий, смутно знакомый
запах.
Вспомнила — порох. Когда брат Миша в саду стрелял ворон,
пахло так же.
Издалека, еле слышно донесся голос:
— Коломбина! Вы живы?
Голос Гэндзи.
Сильные руки, но не грубые, как те, а осторожные,
перевернули её на спину.
Она открыла глаза и снова зажмурилась.
Прямо в лицо светил электрический фонарь.
— Слепит, — жалобно сказала Коломбина.
Тогда он положил фонарь на ступеньку, и теперь стало видно,
что Гэндзи опирается о перила, причем в руке держит дымящийся револьвер; что
цилиндр у него съехал набок, а пальто расстегнуто.
Коломбина шепотом спросила:
— Что это было?
Он снова взял фонарь, посветил в сторону.
У стены сидел Калибан. Неподвижные глаза смотрели в пол. Из
приоткрытого рта стекала темная струйка. Еще одна, совсем черная, — из
круглой дырки во лбу.
Он умер, догадалась Коломбина. В руке мёртвый бухгалтер
сжимал нож, почему-то держа его не за рукоятку, а за лезвие.
— Хотел метнуть, — объяснил Гэндзи. — Видно,
у матросов научился, пока по морям плавал. Но я выстрелил раньше.
Стуча зубами и давясь икотой, Коломбина спросила:
— За-зачем? П-почему? Я ведь и так хотела, сама…
Подумала: как странно, теперь я заикаюсь, а он нет.
— После, после, — сказал ей Гэндзи.
Осторожно поднял барышню на руки, понес вверх по лестнице.
Коломбина прижалась головой к его груди. Ей сейчас было
очень хорошо. И держал он ее удобно, правильно. Будто специально учился носить
на руках обессилевших девушек.
