Вдруг сделалось ужасно жаль, что он не встретился ей раньше,
до Просперо. Может быть, всё вышло бы совсем по-другому.
Они расстались на углу Старопанского переулка. Гэндзи, сняв
цилиндр, поцеловал задумчивой барышне руку. Перед тем как войти в подъезд, она
оглянулась. Он стоял на том же месте, под фонарем. Цилиндр держал в руке, ветер
шевелил его черные волосы.
Пока Коломбина поднималась по лестнице, представляла себе,
как все сложилось бы, если бы Гэндзи встретился ей раньше.
Открывала ключом дверь — напевала.
А пять минут спустя стряхнула с себя всю эту блажь, потому
что ничего того, о чем толковал Гэндзи, нет и никогда не было — ни доброй и
мудрой жизни, ни любви. Есть только одно — великий магнит, который притягивает
тебя, как маленькую железную стружечку. Если уж подцепил, нипочем не отпустит.
В эти пять минут произошло вот что.
Она села к столу, чтобы, как обычно, записать все события
дня в дневник, и вдруг вспомнила про подлую шутку Горгоны.
Сердито выдвинула ящик, схватила оба бумажных квадратика с
готическими письменами и поднесла к ним зажженную спичку, чтобы уничтожить
следы своей постыдной доверчивости.
Прошло не менее минуты, прежде чем Коломбина убедилась:
послания не подвержены огню. Сожгла несколько спичек, опалила подушечки
пальцев, а бумага даже не почернела!
Трясущимися руками схватила сумочку, чтобы достать
портсигар. Нужно было выкурить папиросу, собраться с мыслями. Сумочка выпала из
непослушных пальцев, содержимое рассыпалось по полу, и в глаза Коломбине
бросился маленький белый листок — точно такой же, как два предыдущих. Она
схватила его и прочла одно-единственное слово: Comm
[9]
.
Вот так. И только так.
Несколько минут сидела без движения и думала не про Того,
Кто прислал ей вызов, а про японского принца. «Спасибо вам, милый
Гэндзи, — мысленно попрощалась с ним Коломбина. — Вы умны, хороши
собой, вы желали мне добра. Я непременно влюбилась бы в вас — всё шло к тому, но
сыскался кавалер еще более импозантный, чем вы. Всё окончательно определилось.
Мне пора».
И хватит об этом.
Оставалось лишь написать в дневнике завершающую главу.
Название возникло само собой.
Нежно, так нежно Коломбина покидает Город Грез
"Нежно — потому что именно это чувство переполняет
сейчас всё существо путешественницы, чей вояж близится к блистательному
завершению. На душе от этого и сладостно, и грустно.
Коломбина долго сидела у стола, где горели три белые,
медленно оплывающие свечи, и обдумывала разные способы ухода — будто перед
балом перебирала платья в гардеробе, прикладывала к себе, смотрелась в зеркало,
вздыхала и отбрасывала отвергнутый наряд на кресла. Не то, опять не то.
Ей почему-то было не очень страшно. От трех белых листков,
аккуратно разложенных на столе, веяло силой и спокойствием. Коломбина твердо
знала: сначала будет немножко больно, но зато потом всё выйдет очень-очень
хорошо, и заботил тщеславную кокетку вопрос в общем-то не столь уж и важный:
как она будет выглядеть после смерти. Хотя как раз это, может быть, и являлось
самой важной из проблем, которые осталось решить в ее коротенькой и
стремительно несущейся к финалу жизни.
Она хотела бы после ухода смотреться, как красивая кукла,
уложенная в нарядную коробку. Стало быть, быстрые способы вроде веревки или
прыжка с балкона не годились. Лучше всего, конечно, было бы принять снотворное
— проглотить целый хрустальный флакон опия, запивая сладким чаем со
смородиновым джемом. Чай у Коломбины имелся, смородиновый джем тоже. Только вот
снотворным запастись она не успела — потому что никогда в жизни не мучилась
бессонницей: как только положит голову на подушку и разложит на обе стороны
золотые пряди, так сразу и провалится в сон.
Наконец нелегкий выбор был сделан.
Набрать в ванну теплой воды. Добавить несколько капель
лавандового масла. Умастить лицо и шею чудесным кремом «Ланолин» из оловянной
трубочки, «идеальным средством для сохранения пригожей кожи» (дня на три, до
похорон — дальше пригожая кожа не понадобится). Надеть белое кружевное платье,
немножко похожее на подвенечное. Волосы перетянуть алой лентой, чтобы
гармонировала с цветом воды. Лечь в ванну, под водой (чтобы было не так больно)
чиркнуть острым ножиком по венам и медленно уснуть. Те, кто обнаружат
Коломбину, скажут: она была похожа на белую хризантему, плавающую в бокале
розового вина.
Теперь оставалось последнее: написать стихотворение. На этом
закончится повесть о Коломбине, прилетевшей в Город Грез из неведомого далека,
ненадолго расправившей здесь свои бесплотные крылышки и упорхнувшей из света в
тень.
Из света в тень перелетев,
И ни о чем не сожалея,
Исчезла маленькая фея,
Умолк пленительный напев.
(Перечеркнуто крест накрест)
Нет, это никуда не годится. Первая строчка подвернулась из
чужого стихотворения, а последняя вообще черт знает что: «Умолкли звуки чудных
песен». Попробуем сначала.
Ни черту не верю, ни Богу.
О да! Умереть — уснуть.
Письмо позвало в дорогу.
Я вещи собрала — и в путь.
(Перечеркнуто крест накрест)
Опять не то. Почему-то ужасно не нравится третья строка —
просто с души от нее воротит. И потом, как правильно — позвáло или
позвалó, собрáла или собралá? До чего трудно! И вода
остывает, будет холодно. Придется выпустить и набрать новой.
Ну же!
Датский принц напрасно колебался,
Быть ему, бедняжке, иль не быть.
(Перечеркнуто крест накрест)
Нужно без глумливости и не так протяжно. Легче, невесомей.
Смерть — не сон и не забвенье,
А цветущий, дивный сад,
Где сулит мне пробужденье
Сладкозвучный водопад.
Ущипнуть себя до боли,
Чтоб на воле, средь дерев,
От приснившейся неволи
Пробудиться, умерев.
Понятно будет, что водопад — это звук струи, доносящийся из
ванной? Ах, да пусть непонятно! И хватит терзать бумагу. Кто, собственно,
сказал, что предсмертное стихотворение должно быть длинным? А у Коломбины оно
будет коротеньким, нелепым и оборванным в самом начале, как оборвалась ее
коротенькая и нелепая (но все же красивая, очень красивая) жи…"
Коломбина не дописала слово — в ночной тишине раздался звон
дверного колокольчика.
