Какие-то струны задело
Перстами грозовых теней.
Неужто Она разглядела
Мерцанье лампады моей?
Ужель наконец-то стихает
Болезненных грёз круговерть,
И жизнь, как свечу, задувает
Дыханием девственным Смерть?
Не та, о которой мы пишем,
Едва научась рифмовать, —
Иная, которою дышим,
Когда уже нечем дышать!
— Господи, — простонала она. — Ну куда же он
так спешил?
— Паскарей уйти, пока не заметири, — откликнулся
Маса, зачем-то уткнувшись носом в подоконник, а потом и вовсе высунулся
наружу. — Сдерар деро и порез обратно.
— Кто полез? — всхлипнула Коломбина. — Куда
полез? О чем вы?
Японец ответил неожиданное:
— Убийца. Врез по позярной рестнице, проромир тереп и
вырез обратно.
— Какой убийца? Гдлевский сам наложил на себя руки! Ах,
ну да, вы ведь ничего не знаете!
— Сам? — Маса поднял с пола обрезок железной
трубы. — Вот так? — Он снял котелок и изобразил, будто бьёт себя
сзади по затылку. — Так, Коромбина-сан, отень трудно. Нет, мородой теровек
сидер у стора. Кто-то зарез в окно. Мородой теровек перепугарся, побезяр к
двери. Убийца догнар и стукнур зерезкой по макуське.
Он присел на корточки над телом, поковырял пальцем в
кровавой каше. Коломбина схватилась за край стола, потому что комната вдруг
поплыла у ней перед глазами.
— Терепуська вдре-без-ги, — с видимым
удовольствием выговорил японец звучное слово. — Отень, отень сирьный
убийца. Таких маро. Это хоросё. Гаспадизну будзет регче найти.
Коломбина всё не могла прийти в себя от нового потрясения.
Так Гдлевский не покончил с собой? Его убили? Но кто? Ради чего? Бред, морок!
— Надо послать за полицией, — пробормотала она.
Хотелось только одного — поскорей выбраться из этой жуткой
комнаты с ее запахом свежей убоины.
— Я сама. Я спущусь к дворнику!
Маса покачал головой.
— Нет, Коромбина-сан. Снатяра гаспадзин. Пусчь смотрит.
Порицию потом. Зьдите тут. Я иду искачь терефон.
Он отсутствовал минут двадцать, и это были худшие двадцать
минут в жизни Коломбины. Именно об этом она думала, стоя у окна и глядя на
огоньки, что светились за черной массой Петровского парка. Обернуться боялась.
Когда сзади послышался легкий шорох, она зажмурилась и
втянула голову в плечи. Представилось, как с пола поднимается мертвый
Гдлевский, поворачивает свою расколотую голову и движется к окну, растопырив
руки. Нет ничего хуже, чем стоять к неведомой опасности спиной. Взвизгнув,
Коломбина развернулась.
Зря. Лучше было бы этого не делать.
Гдлевский с пола не поднялся, лежал всё так же, ничком, но
его волосы непонятным образом шевелились. Присмотревшись, Коломбина увидела,
как в ране копошатся, принюхиваясь, две мыши.
Подавившись криком, она ринулась к двери, вылетела на
лестницу и столкнулась с поднимающимся Масой.
— Звонир из нотьной аптеки, — доложил он. —
Гаспадзин дома. Сейтяс приедет. Отень вам брагодарен, Коромбина-сан. Вам мозьно
ехачь домой. Я дорзен бычь тут и не могу проводзичь вас до извосика. Мне нет
проссения. — И японец виновато поклонился.
* * *
Господи, как же она бежала от проклятых номеров Кляйнфельда!
До самой Триумфальной — только там встретился ночной извозчик.
Немного отдышавшись и собравшись с мыслями, вдумалась в
смысл случившегося. Смысл получался простым, ясным, страшным.
Раз Гдлевский не покончил с собой, а убит (Маса
неопровержимо это доказал), то совершить это могло лишь одно существо — если,
конечно, возможно назвать эту силу существом.
Никто не влезал в чердачное окно по пожарной лестнице. Туда
вошел не некто, а Нечто. Вот и объяснение удара чудовищной, нечеловеческой
мощи.
— Смерть живая, — повторяла Коломбина, глядя
широко раскрытыми глазами в сутулую спину извозчика.
Существо, имя которому Смерть, может разгуливать по городу,
заглядывать в окна, бить наотмашь. Может любить и ненавидеть, может чувствовать
себя оскорбленным.
В чем заключалось оскорбление, нанесенное Смерти Гдлевским,
понятно. Высокомерный мальчишка объявил себя ее избранником, не имея на то
никаких прав и произвольно выдумав Знаки, которых на самом деле не было. Он,
действительно, самозванец, и за это его постигла участь всех самозванцев.
Величие случившегося повергало в трепет.
Коломбина безропотно дала вымогателю-извозчику целых два
рубля, хотя красная цена за поездку была семьдесят пять копеек. Как поднялась к
себе на пятый этаж — не помнила.
Когда снимала свой траурный лиловый фартук, из кармана выпал
квадратик плотной белой бумаги. Рассеянно подняла, прочла слово, начертанное
красивыми готическими буквами: Liebste
[7]
.
Сначала улыбнулась, вообразив, что это застенчивый
Розенкранц наконец отважился на решительные действия.
Потом вспомнила: за весь вечер немчик ни разу к ней не
приблизился, а стало быть, никак не мог подсунуть записку.
Кто же это написал? И почему по-немецки?
В немецком языке Смерть мужского рода — Der Tod.
— Вот и мой черед настал, — сказала Коломбина своему
отражению в зеркале.
Губы у отражения улыбались, глаза испуганно таращились.
Коломбина открыла дневник и попыталась описать свои чувства.
Вывела подрагивающей рукой: «Неужели я избрана! Как весело и
как страшно!»
III. Из папки «Агентурные донесения»
Его высокоблагородию подполковнику Бесикову
(В собственные руки)
Милостивый государь Виссарион Виссарионович!
Признаться, Ваша записка, доставленная мне утром с нарочным,
изрядно меня фраппировала. Я уже знал об убийстве Гдлевского, потому что еще
прежде Вашего посыльного у меня побывал один из «любовников», донельзя
взбудораженный этим невероятным известием. Ваша просьба оказать посильную
помощь сыскной полиции поначалу вызвала во мне сильнейшее возмущение. Я счел,
что Вы совершенно утратили чувство меры и сводите меня до положения мелкого
осведомителя с Хитровки.
