Тем не менее, представляю Вам мой отчет. Не знаю, извлечете
ли Вы из него какую-нибудь пользу. От собственных комментариев воздерживаюсь,
ибо сам я мало что понял — излагаю одни только факты.
Вчера был очередной сеанс игры в Рулетку Смерти, опять
закончившийся ничем (надо полагать, что Благовольский установил-таки более
сильный магнит). У нас новые члены вместо выбывших Офелии и Львицы Экстаза, две
молоденькие барышни. После самоубийства Лорелеи Рубинштейн московские девицы
просто с ума сошли — количество желающих вступить в таинственный клуб самоубийц
многократно возросло, за что следует благодарить падкую до мертвечины прессу.
Самые настойчивые из этих взбалмошных особ достигают цели. Нынче Просперо
представил нам Ифигению и Горгону. Первая — пухленькая курсистка с золотыми
пушистыми волосами, очень миловидная и очень глупенькая. Прочла стишок про
малолетнего утопленника: «Малютка бедненький утоп, его кладут в дубовый гроб»
или что-то в этом роде. Почему этакую овцу тянет в объятья смерти — загадка.
Вторая — нервная брюнетка с резкими чертами, пишет дерганые и весьма
непристойные стихи, хотя сама наверняка еще девственница. Впрочем, наш
сластолюбивый дож это скоро поправит.
Гдлевский читал новые стихи. Просперо прав — он настоящий
гений, надежда новой русской поэзии. Впрочем, Вы ведь, кажется, поэзией не
интересуетесь. Тут, собственно, примечательно другое. Гдлевский в последнее
время пребывает в постоянном возбуждении. Я Вам как-то уже писал, что он в
буквальном смысле помешан на мистике рифмических созвучий. Он вычитал в
каком-то спиритическом трактате, что общение с Потусторонним Миром возможно
только по пятницам и потому этот день недели особенный. Каждое событие,
происходящее в пятницу, имеет магическое значение и представляет собой
послание, знак, надо только уметь его расшифровать. Вот Гдлевский изо всех сил
и расшифровывает. Началось с того, что в прошлую пятницу он объявил, что
погадает на рифму. Взял с полки первую попавшуюся книгу, открыл, ткнул пальцем
и попал в слово «жердь». Пришел в неописуемую ажитацию, все повторял: «жердь —
смерть, жердь — смерть». Поскольку нынче тоже была пятница, он, едва
поздоровавшись, схватил со стола лежавшую там книгу, открыл — и, представьте
себе, угодил на страницу, где в глаза сразу бросается заголовок «Земная
твердь». Что тут стало с Гдлевским! Теперь мальчик совершенно уверен, что
Смерть посылает ему Знаки. Он с нетерпением ждет третьей пятницы, чтобы
окончательно удостовериться, и тогда уж с полным правом наложит на себя руки.
Ну, пускай ждет — три раза подряд подобные случайности не повторяются.
Разошлись рано, в половине десятого — вся церемония заняла
не более двадцати минут. Благовольский, можно сказать, вытолкал всех за дверь,
оставив одного Гдлевского. Очевидно, испугался за своего любимца, хочет отвлечь
его от пагубной фантазии. Жалко будет, если новое солнце русской поэзии
погаснет, не взойдя. Хотя что ж, одной красивой легендой станет больше:
Веневитинов, Лермонтов, Надсон, Гдлевский. Смерть юного таланта всегда красива.
Но Вам это неинтересно, поэтому перехожу к собственно отчету.
Выполняя Вашу просьбу, я приступил к слежке. При этом
неукоснительно соблюдал все полученные рекомендации: двигаясь пешком, всегда
держался подлунной стороны улицы и соблюдал дистанцию не менее пятидесяти
шагов; на извозчике увеличивал расстояние до двухсот; исправно вел записи в
блокноте, не забывая помечать время, и прочее.
Итак.
На Рождественском бульваре Заика остановил ваньку и велел
ехать на Поварскую, угол Борисоглебского. По вечернему времени звуки разносятся
далеко, а извозчик громко повторил адрес, и это облегчило мою задачу. Сев в
следующую свободную коляску, я велел гнать прямо к указанному месту, не
утруждаясь следованием за Заикой, и в результате прибыл туда раньше. Спрятался
в подворотне, откуда хорошо просматривался весь перекресток. Ждать пришлось не
более двух-трех минут.
Заика (или, следуя принятой в ваших сферах терминологии,
«объект»), постучав, вошел в дверь флигеля при доме номер восемнадцать.
Поначалу я подумал, что там он и квартирует и, стало быть, Ваше поручение
выполнено. Однако по некотором размышлении счел странным — с чего это человек
будет стучаться в собственный дом? Решил на всякий случай проверить. Флигель
одноэтажный, так что заглянуть в освещенные окна было нетрудно, благо улица по
позднему времени уже опустела и мой маневр не привлек бы внимания прохожих.
Подобрал подле мелочной лавки пустой ящик, подставил и заглянул в щель между
занавесками.
Заика сидел за столом с какой-то пожилой дамой в черном. По
тому, что цилиндр и перчатки лежали здесь же, возле его локтя, я понял, что он
в гостях, и, видимо, ненадолго. Разговора мне было не слышно. Заика больше
молчал и только время от времени кивал, зато дама рта почти не закрывала —
что-то рассказывала, искательно заглядывая ему в лицо и беспрестанно утирая
платком заплаканные глаза. Несколько раз он ее коротко о чем-то спросил. Она
отвечала с видимой готовностью. Вид при этом имела такой, будто чувствует себя
виноватой и оправдывается. В конце концов Заика встал и вышел, оставив на столе
кредитку, которую хозяйка жадно схватила и спрятала за висящую на стене
картину.
Боясь быть обнаруженным, я соскочил с ящика, проворно
отбежал в сторону и встал за дерево. Коляску я не отпустил, велел дожидаться за
углом. И правильно сделал, так как время было уже такое, когда извозчика найти
непросто.
Заика, к примеру, прождал на тротуаре целых восемь минут,
прежде чем смог ехать дальше. Если б не моя предусмотрительность, то тут бы
слежка и прервалась.
Я велел извозчику сохранять дистанцию и подгонять лошадь,
только когда впереди едущая пролетка скроется за углом. Мы выкатили на Садовую,
где расстояние можно было еще более увеличить, и в протяжение двадцати шести
минут двигались все прямо, а потом повернули на Басманную. Возле нового
пятиэтажного дома (5-бис) Заика вышел. Я подумал — теперь он уж точно приехал к
себе, но сразу же стало ясно, что я снова ошибся. На сей раз он даже не
отпустил экипаж. Я на своем проехал мимо до ближайшего поворота и там вновь
велел извозчику дожидаться.
Оба подъезда дома были заперты, а будить дворника Заика не
стал. Я видел, что он входит во двор, и осторожно последовал за ним.
Высунувшись из-за угла, увидел, как он немного повозился с замком, открыл дверь
черного хода и скрылся за нею. Это показалось мне крайне любопытным. Зачем
такому важному господину, в английском рединготе и цилиндре, шастать среди ночи
по черным ходам?
Я убедился, что замок на двери самый примитивный — его без
большого труда можно открыть булавкой от галстука, что Заика, очевидно, и
проделал. В противоборстве осторожности и азарта верх взял последний, и я
решился. Чтоб не грохотать, снял сапоги и оставил их снаружи, а сам
проскользнул внутрь.
