Затем клубы смертников перестали быть чем-то экзотическим и
превратились чуть ли не в обязательный атрибут больших европейских городов.
Правда, из-за преследований со стороны закона эти сообщества были вынуждены
перейти на строжайшую конспирацию. По имеющимся у нас сведениям, «клубы
самоубийц» существовали (а возможно, существуют и поныне) в Лондоне, Вене,
Брюсселе, тех же Париже и Берлине, и даже в захолустном Бухаресте, где игра с
фортуной «на вылет» считается модной забавой среди молодых богатых офицеров.
Самая шумная слава выпала на долю Лондонского клуба, в конце
концов разоблаченного и разгромленного полицией, но перед этим успевшего
поспособствовать отправке в мир иной двух десятков своих членов. Выйти на след
смертепоклонников удалось лишь благодаря измене, проникшей в их сплоченные
ряды. Один из соискателей имел неосторожность влюбиться, вследствие чего
проникся жгучей симпатией к жизни и лютым отвращением к смерти. Этот отступник
согласился дать показания. Выяснилось, что в строго засекреченный клуб
принимали только тех, кто сумеет доказать серьезность своего решения.
Очередность определялась жребием: играли в карты, и выигравший получал право
умереть первым. Все бросались его поздравлять, устраивали в честь «счастливца»
банкет. Сама смерть во избежание нежелательных слухов обставлялась как
несчастный случай, в организации которого участвовали другие члены братства:
роняли с крыши кирпич, сбивали избранника каретой и прочее.
Нечто похожее приключилось и в австро-венгерском Сараеве,
только с более мрачным исходом. Там существовала организация самоубийц,
именовавшая себя «Клубом знающих» и насчитывавшая не менее 50 членов. По
вечерам они собирались, чтобы тянуть жребий — брали из колоды по карте, пока не
выпадет череп. Вытянувший роковую карту должен был умереть в течение 24 часов.
Один молодой венгр заявил товарищам, что выходит из игры, потому что полюбил и
хочет жениться. Его согласились отпустить с условием, что он напоследок еще раз
примет участие в жеребьевке. На первом круге молодому человеку достался
червовый туз, символ любви, а на втором — череп. Будучи человеком слова, он
застрелился. Безутешная невеста донесла на «знающих» в полицию, в результате
чего эта печальная история сделалась достоянием общественности.
Судя по тому, что происходит в последние недели в Москве,
наши смертепоклонники мнения общественности не боятся и не слишком озабочены
оглаской — во всяком случае, они не принимают никаких мер для сокрытия плодов
своей деятельности.
Обещаю читателям «Курьера», что расследование будет
продолжено. Если в Первопрестольной в самом деле появилась тайная лига
безумцев, играющих со смертью, общество должно об этом знать.
Лавр Жемайло
«Московский курьер» 22 августа (4 сентября) 1900 г.
1-ая страница с продолжением на 4-ой.
II. Из дневника Коломбины
Она прибыла в Город Грез тихим сиреневым вечером
Всё было продумано заранее, до мелочей.
Сойдя с иркутского поезда на перрон Рязанского вокзала, Маша
полминутки постояла, зажмурившись и вдыхая запах Москвы — цветочный, мазутный,
бубличный. После открыла глаза и громко, на весь перрон, продекламировала
четверостишье, сочиненное третьего дня, при пересечении границы между Азией и
Европой.
Обломком кораблекрушенья
В пучины вспененную пасть
Без слов, без слез, без сожаленья
Упасть, взлететь и вновь упасть!
На звонкоголосую барышню с толстой косой через плечо
заоглядывались — кто с любопытством, кто неодобрительно, один купчишка даже
покрутил пальцем у виска. В общем, первую в Машиной жизни публичную акцию,
пускай совсем крохотную, можно было счесть удавшейся. Погодите, то ли еще
будет.
Поступок был символичным, с него начинался отсчет новой
эпохи, рискованной и раскованной.
Уезжала-то тихо, безо всякой публичности. Оставила папеньке
с маменькой на столе в гостиной длинное-предлинное письмо. Постаралась
объяснить и про новый век, и про невозможность иркутского прозябания, и про
поэзию. Все листки слезами закапала, да только разве они поймут! Случись такое
еще месяц назад, до дня рождения, побежали бы в полицию — возвращать беглую
дочку насильно. А теперь извините — Марья Ивановна Миронова достигла
совершеннолетия и может устраивать жизнь по собственному разумению. И
наследством своим, доставшимся от тетки, тоже вольна распоряжаться, как
заблагорассудится. Капитал невеликий, всего пятьсот рублей, но на полгода
хватит, даже при знаменитой московской дороговизне, а загадывать на больший
срок пошло и бескрыло.
Назвала извозчику отель «Элизиум», о котором слышала еще в
Иркутске и уже тогда пленилась текучим, как серебристая ртуть, названием.
Пока ехала в коляске, всё оглядывалась на большие каменные
дома, на вывески и отчаянно боялась. Огромный город, целый мильон жителей, и ни
одному из них, ни одному, нет дела до Маши Мироновой.
Погоди, пригрозила она Городу, ты меня еще узнаешь. Я
заставлю тебя восхищаться и негодовать, а твоей любви мне не нужно. И даже если
ты раздавишь меня своими каменными челюстями, всё равно. Обратной дороги нет.
Хотела себя ободрить, а сама только еще пуще оробела.
И совсем уж сникла, когда вошла в сияющий электричеством
бронзово-хрустальный вестибюль «Элизиума». Позорно записалась в регистрационной
книге «Марьей Мироновой, обер-офицерской дочерью», хотя задумано было назваться
каким-нибудь особенным именем: «Аннабеллой Грэй» или просто «Коломбиной».
Ничего, Коломбиной она станет с завтрашнего дня, когда
превратится из серого провинциального мотылька в яркокрылую бабочку. Зато нумер
был снят самый дорогой, с видом на реку и Кремль. И пускай ночь в этой раззолоченной
бонбоньерке обойдется в целых пятнадцать рублей! То, что здесь произойдет, она
будет вспоминать до конца своих дней. А завтра можно найти жилье попроще.
Непременно в мансарде или даже на чердаке, чтобы никто не шаркал над головой
войлочными туфлями, и пусть сверху только крыша, по которой скользят грациозные
кошки, а выше лишь черное небо и равнодушные звезды.
Насмотревшись в окно на Кремль и распаковав чемоданы, Маша
села за стол, раскрыла тетрадочку в сафьяновом переплете. Немного подумала, покусывая
карандаш. Стала писать.
