Дож весь вжался в спинку кресла, а Заика неумолимо
продолжал: «Во второй раз получилось еще хуже. В апреле 1881 года вы пытались
совершить самосожжение после того, как комендант приговорил вас к показательной
порке за неуважительный ответ инспектору. Вы сумели каким-то образом раздобыть
спички, слили из фонаря керосин, пропитали им свой тюремный халат, а запалить
огонь так и не решились. После того, как вас подвергли-таки телесному наказанию,
вы сплели из ниток петлю, накинули ее на прут решетки и повисли было, но и
здесь в самый последний момент умирать передумали. Уже барахтаясь в петле, вы
ухватились за оконный выступ и стали громко звать на помощь. Надзиратели сняли
вас и переправили в карцер… С тех пор и вплоть до самого освобождения по случаю
коронации государя императора вы вели себя тихо и новых самоубийственных
попыток не предпринимали. Странные у вас взаимоотношения с обожаемой вами
Смертью, Сергей Иринархович».
Полагаю, Виссарион Виссарионович, что Вы по вашей линии
сможете без труда проверить правильность изложенных Заикой сведений, однако у
меня нет ни малейших сомнений в их достоверности — достаточно было видеть Дожа.
Он закрыл лицо ладонями, несколько раз всхлипнул и вообще имел самый жалкий
вид. Показать бы соискателям в эту минуту их богоподобного Учителя, то-то фурор
бы вышел. Я еще, помнится, подумал: уму непостижимо, как могла Смерть избрать
своим орудием этакого слюнтяя? Неужто не нашлось подручного достойней? Просто
даже посочувствовал ей, безносой.
Снова наступила продолжительная пауза. Дож всё всхлипывал и
сморкался, а Заика ждал, пока он возьмет себя в руки. Наконец, Благовольский
(как мне странно называть его этим именем) заговорил: «Вы из полиции? Ну
конечно, иначе откуда бы узнали… Хотя нет, вы не можете быть из полиции — тогда
вы так легко не играли бы со смертью, крутя барабан «бульдога». Это ведь мой
собственный револьвер, и пули в нем были настоящие, уж я-то знаю. Кто вы?
Кстати, не угодно ли присесть?»
Он показал на тяжелое дубовое кресло, стоявшее напротив.
Заика покачал головой и усмехнулся. «Ну, скажем, я
представляю тайный клуб «Любовники Жизни». Считайте, что я прислан к вам с
ревизией — не нарушаете ли вы правил честной игры. Я решительный противник
самоубийства, за исключением некоторых особенных случаев, когда уход из жизни,
собственно, самоубийством и не является. Вместе с тем, в отличие от
христианских отцов-вероучителей, я считаю, что каждый человек волен
распоряжаться своей жизнью и если уж решил себя истребить, то это его право. Но
лишь в том случае, Сергей Иринархович, если роковое решение, действительно,
принимается самостоятельно, без подталкивания или понуждения. И совсем другое
дело, когда чрезмерно впечатлительному или подверженному чужим влияниям
человеку, в особенности совсем молодому, намыливают петлю, услужливо
подсовывают револьвер или придвигают чашу с ядом».
«О, как вы ошибаетесь на мой счет! — перебил Заику
(который, впрочем, на протяжении всей вышеприведенной речи ни разу не
заикнулся) Дож в крайнем волнении. — Я слабый, грешный человек! Да, я
безумно, до оцепенения боюсь смерти! Более того — я ее ненавижу! Она худший мой
враг. Я навеки опален и отравлен ее смрадным дыханием, трижды пахнувшим мне в
лицо! Про «Любовников Жизни» вы, надо думать, сказали в фигуральном смысле, но
если б такая организация действительно существовала, я стал бы фанатичнейшим ее
участником!»
Заика недоверчиво качнул головой: «Неужели? Чем же тогда
объяснить всю вашу деятельность?»
«А тем самым, милостивый государь! Именно тем самым и
объясняйте! Я вступил в единоборство с жестокой, ненасытной гадиной, которая
повадилась похищать из общества самых чистых, самых драгоценных его детей. Ведь
сколько в последнее время людей, прежде всего молодых и неиспорченных, накладывают
на себя руки! Это страшная болезнь, сухотка души, подаренная нам пресыщенной и
изверившейся Европой. Я не гублю своих учеников, как вы вообразили,
руководствуясь внешними признаками. Я не убиваю неокрепшие души, я пытаюсь их
спасти! — Он нервно дернул подбородком. — Послушайте, не могли бы вы
сесть? У меня артрит, чертовски неудобно всё время задирать голову».
«Странный вы избрали способ спасения неокрепших душ», —
молвил Заика, садясь в кресло.
«Еще бы не странный! Но действенный, очень действенный. Мой
клуб «Любовники Смерти» — своего рода лечебница для душевнобольных, а я здесь
вроде психиатра. Ведь я принимаю в члены не каких-то романтичных юнцов,
поддавшихся модному веянию и желающих поинтересничать перед знакомыми, а лишь
тех, кто в самом деле одержим идеей смерти, кто уже поднес револьвер к виску. Я
ловлю их в это опасное мгновение, завладеваю их больным вниманием и пытаюсь
увести в сторону от рокового шага. Прежде всего я избавляю будущего самоубийцу
от изолированности и ощущения своего беспредельного одиночества. Отчаявшийся
человек видит, что таких, как он, много, и есть люди, которым, возможно, еще
тяжелее, чем ему. Это необычайно важно! Так уж мы все устроены — для выживания
нам необходимо знать, что на свете есть кто-то несчастней нас. Второй принципиальный
компонент моего «лечения» — воскрешение любопытства. Чтобы без пяти минут
самоубийца перестал заниматься только собой, а удивленно воззрился на
окружающий мир. Тут все средства хороши, вплоть до шарлатанских. Я бесстыдно
морочу соискателям голову всякими ловкими фокусами и эффектной мишурой».
Дож небрежно показал на свой испанский берет и средневековый
кинжал.
Заика кивнул: «Ну да, вроде зажжения свечи посредством
клинка, который предварительно смазан фосфором. Это старинный трюк».
