Когда все наши удалились, я спрятался в прихожей и после
вернулся в гостиную, где свечи и жаровня уже были погашены. Очень кстати
пришлось то, что Дож из каких-то идейных соображений не признает прислуги.
План мой был очень прост. Я рассчитывал получить прямое
доказательство виновности Дожа. Для этого достаточно было проскользнуть через
столовую, слегка приоткрыть дверь в кабинет (все двери в доме обиты мягкой
кожей и оттого закрываются неплотно) и дождаться, пока хозяин собственноручно
предложит Заике чашу с отравленным вином. После мучительных колебаний я пришел
к выводу, что ради интересов дела Заикой придется пожертвовать — тут уж ничего
не поделаешь. В конце концов, рассудил я, жизнь одного человека менее ценна,
чем возможность отвести угрозу от десятков, а может быть и сотен неокрепших
душ.
Когда Заика выпьет яд и выйдет умирать на бульвар (так было
уговорено заранее), я вызову городового, который всегда стоит на Трубной
площади. Факт смерти от отравления будет зарегистрирован официальным
представителем власти, а если Заика к моменту появления полицейского еще не
потеряет сознания и если у него есть хоть капля совести, то он успеет дать
показания против Дожа, которые будут должным образом занесены в протокол. Но
даже если таковых показаний и не будет, думал я, вполне хватит одного только
факта смерти и моего свидетельства. Мы с городовым немедленно отправились бы на
квартиру к Дожу и произвели бы задержание иреступника по горячим следам. Вряд
ли он успел бы вымыть бокал, на стенках которого должны были остаться следы
цианида. Плюс к этому живой свидетель — я. Опять же наличие рулетки с черепом.
Признайте, что задумано было неплохо. Во всяком случае, роль
Дожа тут выходила бы самая неприглядная: затеял у себя дома смертельно опасную
игру, в которой к тому же сам участия не принимал; приготовил отраву; сам ее
поднес. Имелся бы и результат всех этих действий — еще не остывший труп. Это
уже явное уголовное преступление. К тому же у меня были основания надеяться,
что я сумею убедить двоих, а то и троих из наименее закоренелых «любовников»
дать показания в пользу обвинения, если дело дойдет до судебного
разбирательства.
А теперь я опишу Вам, как всё вышло в действительности.
Мне удалось приоткрыть дверь совершенно беззвучно, а
поскольку в столовой было совсем темно, я мог не только слышать, но и видеть
происходившее в кабинете без риска оказаться обнаруженным.
Мэтр сидел в кресле за письменным столом с торжественным и
даже величественным видом. На полированной поверхности посверкивал хрустальный
кубок с жидкостью гранатового цвета.
Заика стоял рядом, так что сцена отчасти напоминала картину
художника Ге «Петр допрашивает царевича Алексея». С детства люблю это полотно,
оно всегда поражало меня своей потаенной чувственностью. Сколько раз я
воображал себя плененным цесаревичем: стою пред грозным Петром, находясь
всецело в его власти, и сердце сладко сжимается от острого чувства, в котором
смешиваются сознание своей абсолютной беззащитности, страх перед карой и надежда
на отцовское милосердие! Правда, в отличие от цесаревича, Заика взирал на
сидящего прямо и безо всякой боязни. Я поневоле поразился такому присутствию
духа у человека, которому через несколько минут суждено проститься с жизнью.
Оба молчали, и пауза всё не кончалась. Заика пристально
смотрел Дожу в глаза, и у того сделался довольно озадаченный вид. Он нарушил
молчание первым.
«Мне, право, жаль, — с некоторым смущением, которое в
обычных обстоятельствах ему отнюдь не свойственно, сказал хозяин
кабинета, — что жребий выпал именно вам».
«Отчего же? — спросил Заика ровным голосом. — Ведь
это наивысшая удача, не правда ли?»
Еще более смешавшись, Дож поспешно произнес: «Да-да,
разумеется. Я уверен, что все прочие соискатели — или почти все — были бы
счастливы оказаться на вашем месте… Я всего лишь имел в виду, что мне жаль так
скоро расставаться с вами. Вы меня интригуете, а случая поговорить по душам у
нас так и не выдалось».
«Что ж, — все так же ровно молвил Заика, — давайте
поговорим по душам. Я никуда не спешу. А вы?»
Мне показалось, что Дож обрадовался этим словам: «Отлично,
давайте поговорим. Я ведь, собственно, не знаю, отчего вы, человек зрелый и, по
всему видно, самостоятельный, так стремились попасть в число моих учеников. Чем
больше я об этом думал, тем более странным мне это представлялось. Вы ведь по
складу одиночка и нисколько не похожи на пресловутого субъекта, который за
компанию повесился. Если у вас имеются веские причины желать смерти, вы
преспокойно могли бы обойтись и безо всех этих церемоний».
«Но изобретаемые вами церемонии куда как занятны. А я,
сударь, человек любопытный».
«М-да, — задумчиво протянул Дож, глядя на собеседника
снизу вверх. — Вы и вправду человек любопытный».
«О, не более, чем вы, господин Благовольский», — сказал
вдруг Заика.
Позднее Вам станет ясно, почему я считаю возможным теперь не
скрывать от Вас подлинное имя Дожа (кстати говоря, в клубе он носит имя
«Просперо»). Правда, должен сказать, что фамилии его я прежде не знал и впервые
услышал ее из уст Заики.
Дож пожал плечами. «Итак, вы навели обо мне справки и
выяснили мое настоящее имя. Зачем вам это понадобилось?»
«Я должен был узнать о вас как можно больше. И мне это
удалось. Москва — это мой город. У меня здесь много знакомых, причем в самых
неожиданных местах».
«Что же еще обо мне выяснили ваши знакомые, обретающиеся в
самых неожиданных местах?» — иронически осведомился Дож, но было видно, что ему
явно не по себе.
«Многое. Например, то, что, отбывая семнадцатилетний срок
заключения в Шлиссельбургской крепости, вы трижды пытались покончить с собой. В
первый раз, в 1879 году, вы объявили протестную голодовку, чтобы облегчить
положение товарищей, которых тюремное начальство лишило права на прогулку. Вас,
голодающих, было трое. На двадцать первый день вы, один из всех, согласились
принимать пищу. А двое остальных остались непреклонны и умерли».
