Стекло дрогнуло (как и накануне вечером, было ветрено),
Коломбина зябко поежилась и произнесла заключительные строки стихотворения:
…Но в доме Зверь, снаружи ветер
Стучит в стекло.
А будет так: снаружи ветер,
Урчит насытившийся Зверь,
Но только нет меня на свете.
Где я теперь?
И вздохнула. Где ты теперь, избранник Аваддон? Счастлив ли
ты в Ином Мире?
— Это предсмертное с-стихотворение Никифора
Сипяги? — не столько спросил, сколько констатировал догадливый
заика. — Интересно. Очень интересно.
Дворник сообщил:
— А зверь-то и вправду выл. Жилец из-за стенки
сказывали. Тут, ваше превосходительство, стеночки хлипкие, одно название. Когда
полицейские ушли, этот самый застенный жилец ко мне спускался,
полюбопытствовать. Ну и рассказал: ночью, грит, как начал кто-то завывать —
жутко так, с перекатами. Будто зовет или грозится. И так до самого рассвета. Он
и в стенку колотил — спать не мог. Думал, господин Сипяга пса завели. Только
никакого пса тут не было.
— Интересная к-квартирка, — задумчиво произнес
брюнет. — Вот и мне какой-то звук слышится. Только не завывание, а скорее
шипение. И д-доносится сей интригующий звук из вашей сумочки, мадемуазель.
Он обернулся к Коломбине и посмотрел на нее своими голубыми
глазами, по которым трудно было понять, какие они — грустные или веселые.
Ничего, сейчас станут испуганными, злорадно подумала
Коломбина.
— Неужто из моей сумочки? — деланно удивилась
она. — А я ничего не слышу. Ну-ка, посмотрим.
Она нарочно подняла ридикюль, чтоб оказался под самым носом
у самоуверенного незнакомца, щелкнула замочком.
Люцифер, умница, не подвел. Высунул узкую головку, будто
чертик из механической шкатулки, разинул пасть и как зашипит! Видно, соскучился
в темноте да тесноте.
— Матушка Пресвятая Богородица! — завопил дворник,
стукнувшись затылком о косяк. — Змей! Черный! Вроде не пил нынче ни капли!
А красавец — такая жалость — нисколько не напугался. Склонил
голову набок, разглядывая змейку. Одобрительно сказал:
— Славный ужик. Любите животных, мадемуазель?
Похвально.
И, как ни в чем не бывало, повернулся к дворнику.
— Так, говорите, неведомый зверь выл до самого
рассвета? Это самое интересное. Как соседа зовут? Ну, к-который за стеной
живет. Чем занимается?
— Стахович. Художник. — Дворник опасливо
поглядывал на Люцифера, потирая ушибленный затылок. — Барышня, а он у вас
взаправдошный? Не цапнет?
— Почему не цапнет? — надменно ответила Коломбина. —
Еще как цапнет. — А графу Монте-Кристо сказала. — Сами вы ужик. Это
египетская кобра.
— Ко-обра, так-так, — рассеянно протянул тот, не
слушая.
Остановился у стены, где на двух гвоздях была развешана
одежда — очевидно, весь гардероб Аваддона: латаная шинелишка и потертый, явно с
чужого плеча студенческий мундир.
— Так г-господин Сипяга был очень беден?
— Как мыша церковная. Копейки на чай не дождешься, не
то что от вашей милости.
— А между тем квартирка недурна. Поди, рублей тридцать
в месяц?
— Двадцать пять. Только не они снимали, где им.
Оплачивал господин Благовольский, Сергей Иринархович.
— Кто таков?
— Не могу знать. Так в расчетной книге прописано.
Прислушиваясь к этому разговору, Коломбина вертела головой
по сторонам — пыталась угадать, где именно состоялось венчание со Смертью. И в
конце концов нашла, с карнизного крюка свисал хвост обрезанной веревки.
На грубый кусок железа и растрепанный кусок пеньки смотрела
с благоговением. Боже, как жалки, как непрезентабельны врата, через которые
душа вырывается из ада жизни в рай Смерти!
Будь счастлив, Аваддон! — мысленно произнесла она и
положила букет вниз, на плинтус.
Подошел азиат, неодобрительно поцокал языком:
— Горубенькие цветотьки нерьзя. Горубенькие — это когда
утопирся. А когда повесирся, надо ромаськи.
— Тебе, Маса, следовало бы прочесть «Любовникам Смерти»
лекцию о чествовании самоубийц, — с серьезным видом заметил
Монте-Кристо. — Вот скажи, какого цвета должен быть букет, когда кто-то, к
примеру, застрелился?
— Красный, — столь же серьезно ответил
Маса. — Розотьки ири маки.
— А при самоотравлении?
Азиат не задумался ни на секунду:
— Дзёртые хридзантемы. Есри нет хридзантем, модзьно
рютики.
— Ну, а если взрезан живот?
— Берые цветотьки, потому сьто берый цвет — самый
брагородный.
И узкоглазый молитвенно сложил короткопалые ладошки, а его
приятель одобрительно кивнул.
— Два клоуна, — с презрением бросила Коломбина,
последний раз взглянула на крюк и направилась к выходу.
Кто бы мог подумать, что франт из Аваддоновой квартиры
встретится ей вновь, да еще не где-нибудь, а в доме Просперо!
* * *
Он выглядел почти так же, как во время предыдущей встречи:
элегантный, с тросточкой, только сюртук и цилиндр не черные, а пепельно-серые.
— Здравствуйте, с-сударыня, — сказал он со своим
характерным легким заиканием. — Я к господину Благовольскому.
— К кому? Здесь таких нет.
Лица Коломбины он в полумраке разглядеть не мог, а вот она
сразу его узнала — под козырьком крыльца горел газовый светильник. Узнала и
ужасно удивилась. Ошибся адресом? Однако какое странное совпадение!
— Ах да, прошу извинить, — шутливо поклонился
случайный знакомец. — Я хотел сказать: к господину Просперо. В самом деле,
я ведь строжайше предупрежден, что здесь не принято называться собственным
именем. Вы, верно, тоже какая-нибудь Земфира или Мальвина?
— Я Коломбина, — сухо ответила она. — А вы-то
кто?
Он вошел в прихожую и теперь смог разглядеть ту, что открыла
ему дверь. Узнал, но не выказал ни малейшего удивления.
