В тот день, когда в квартирку, расположенную под самой
крышей, явился заплаканный Петя-Керубино и напугал хозяйку сначала известием о
смерти Аваддона, а затем прощальным стихотворением Избранника, Коломбина долго
сидела в кресле, снова и снова перечитывая загадочные строки.
Поплакала, конечно. Аваддона, хоть он и Избранник, было
жалко. Но потом плакать перестала, потому что зачем же плакать, если человек
обрел то, к чему стремился. Свершилась его свадьба с Вечной Суженой. В подобных
случаях следует не рыдать, а радоваться.
И Коломбина отправилась на квартиру к новобрачному с
поздравлениями. Надела свое самое нарядное платье (белое, воздушное, с двумя
серебряными молниями, вышитыми по корсажу), купила букетик нежных незабудок и
поехала на Басманную улицу. Люцифера взяла с собой, но не на шее, в виде
ожерелья (черный цвет в такой день был бы неуместен), а в сумочке — чтоб не
скучал дома один.
Дом общества «Великан» — новый, каменный, в пять этажей —
она нашла без труда. Собиралась просто положить цветы к порогу квартиры, но
дверь оказалась неопечатанной и, более того, приоткрытой. Изнутри доносились
приглушенные голоса. Если кому-то другому можно, то почему мне нельзя,
рассудила поздравительница и вошла.
Квартира была маленькая, не больше, чем китайгородская, но
на удивление опрятная и отнюдь не нищенская, как следовало бы ожидать по
потрепанной одежде покойного Аваддона.
В прихожей Коломбина остановилась, пытаясь угадать, где
находится комната, в которой жених встретил свою Невесту.
Слева, кажется, располагалась кухня. Оттуда донесся мужской
голос, произнесший с легким заиканием:
— А это что за д-дверь? Черный ход?
— Точно так, ваше сиятельство, — ответил другой
голос — сиплый и подобострастный. — Только господин студент не
пользовался. Черный ход, он для прислуги, а они сами обходились. Потому гол был
как сокол, извиняюсь за выражение.
Что-то стукнуло, лязгнул металл.
— Стало быть, не пользовался? А почему п-петли смазаны?
И весьма старательно.
— Не могу знать. Надо думать, смазал кто-то.
Заика со вздохом молвил:
— Резонное предположение. — И в диалоге наступила
пауза.
Должно быть, следователь из полиции, догадалась Коломбина и
от греха попятилась к выходу — еще пристанет с расспросами: кто такая, да
почему, да в каком смысле незабудки. Но ретироваться не успела, из коридорчика
вышли трое.
Впереди, то и дело оглядываясь, семенил бородатый дворник в
фартуке и с бляхой на груди. За ним, постукивая по полу тросточкой, неспешно
вышагивал высокий, сухощавый господин в прекрасно сшитом сюртуке, белейшей
сорочке с безупречными воротничками, да еще и в цилиндре — ни дать ни взять
граф Монте-Кристо, вот и дворник его назвал «сиятельством». Сходство с бывшим
узником замка Иф усугублялось благодаря холеной, бледной физиономии (надо
сказать, весьма эффектной) и романтическим черным усикам. Да и возраст у щеголя
был примерно такой же, как у парижского миллионщика — из-под цилиндра виднелись
седые виски.
Замыкал шествие низенький, плотно сбитый азиат в
костюме-тройке и котелке, надвинутом чуть не на самые глаза. Вернее не глаза, а
глазенки — из-под черного фетра на Коломбину уставились две узенькие щелки.
Дворник замахал на барышню руками, будто прогонял кошку:
— Нельзя сюда, нельзя! Подите!
Однако Монте-Кристо, окинув нарядную девицу внимательным
взглядом, обронил:
— Ничего, пускай. Держи-ка еще.
Протянул бородатому бумажку, тот весь изогнулся от восторга
и назвал благодетеля уже не «сиятельством», а «светлостью», из чего можно было
заключить, что красивый заика, должно быть, все-таки не граф и уж во всяком
случае не полицейский. Где это видано, чтоб полицейские дворникам рублевики
кидали? Тоже из любопытствующих, решила Коломбина. Должно быть, начитался в
газетах про «Любовников Смерти», вот и пришел поглазеть на жилище очередного
самоубийцы.
Красавчик приподнял цилиндр (причем обнаружилось, что седые
у него только виски, а прочая куафюра еще вполне черна), но представляться не
стал, а осведомился:
— Вы — знакомая господина Сипяги?
Коломбина не удостоила графа Монте-Кристо не то что ответом,
но даже взором. Вернулось взволнованное, торжественное настроение, не
располагавшее к праздным разговорам.
Тогда настырный брюнет, понизив голос, спросил:
— Вы, верно, из «Любовников Смерти»?
— С чего вы взяли? — вздрогнула она и тут уж на
него взглянула — с испугом.
— Ну как же. — Он уперся тростью в пол и принялся
загибать пальцы затянутой в серую перчатку руки. — Вошли без звонка или
стука. Стало быть, пришли к з-знакомому. Это раз. Видите здесь посторонних, но
о хозяине не спрашиваете. Стало быть, уже знаете о его печальной участи. Это
два. Что не помешало вам прийти сюда в экстравагантном платье и с
легкомысленными цветами. Это три. У кого самоубийство может считаться поводом
для поздравлений? Разве что у «Любовников Смерти». Это четыре.
В разговор вмешался азиат, изъяснявшийся по-русски довольно
бойко, но с чудовищным акцентом.
— Не торько у рюбовников, — живо возразил
он. — Когда брагородные самураи княдзя Асано поручири от сегуна разресение
дерать харакири, все тодзе их поздравряри.
— Маса, историю про сорок семь верных вассалов мы
обсудим как-нибудь после, — оборвал коротышку Монте-Кристо. — А
сейчас, как видишь, я беседую с дамой.
— Может быть, вы и беседуете с дамой, — отрезала
Коломбина. — Да только дама с вами не беседует.
«Сиятельство» обескураженно развело руками, а она повернула
в дверь, что вела направо.
Там находились две комнатки — проходная, где из мебели
имелся только дешевенький письменный стол со стулом, и спальня. В глаза
бросился шведский диван, из новомодных, с раскрывающимся брюхом, однако весь
облезлый и кривой. Верх не сходился с низом, и казалось, что диван ощерился
темной пастью.
Коломбине вспомнилась строчка из последнего стихотворения
Аваддона, и она пробормотала:
— «Клыками клацает кровать».
— Что это? — раздался сзади голос
Монте-Кристо. — Стихи?
Не оборачиваясь, она вполголоса прочла все четверостишье:
Недоброй ночью, нервной ночью
Клыками клацает кровать
И выгибает выю волчью,
И страшно спать.
В изгибе диванной спинки и в самом деле было что-то волчье.
