Младший же остался на службе, добился чина коллежского регистратора и выполнял разного рода поручения щекотливого характера.
В последний раз Петр письмом вызвал своего брата к побережью, приказал обеспечить охрану и заявил, что в этот раз в их руках находится будущее родины. Чета
[22]
Джанковича к месту высадки русского шпиона опоздала, зато успели разъезды османов. Все, кто приехал с Петром были убиты, сам эмиссар схвачен. Если бы янычарам удалось доказать действия русского шпиона на своих территориях, то это был бы скандал, грозивший всему антифранцузскому союзу. Но турки почему-то не спешили с обнародованием этих сведений. Чего-то ждали.
– А, может, они не поняли, откуда ты? – спросил атаман гайдуков. – Решили, что обычный контрабандист?
Алекс подумал. Голова кружилась, но и его сил хватило, чтобы решительно отбросить такую версию:
– Да нет… С самого начала знали. Палач меня все время русским называл. Да и в камере это секретом не было.
Барис нахмурился.
– Тогда и не знаю, отчего тебя так долго держали. Им всего-то и надо было бумаги твои обнародовать.
Потемкин усмехнулся и тут же скривился от боли. Рот был раскурочен и стрелял уколами при каждом более-менее заметном движении.
– Так не нашли они ничего…
– Как?
– Спрятал я все. Успел… Вот только где, не помню.
Старший из братьев Джанковичей шумно выдохнул.
– Вот оно что! То-то Тургер ярился. Его вместе с остальными янычарами султан из столицы выслал. А с таким доказательством их партия вмиг бы из дивана
[23]
всех приверженцев нового строя повытряхивала бы. А он бы был главным спасителем… Заговор против Порты раскрыл – за такое можно взлететь, ой, как высоко!
– Ты о чем?
Гайдук всмотрелся в недоумевающее лицо брата.
– Так ты же вез письмо императора российского скупщине
[24]
сербской о том, что в случае чего, Россия готова поддержать ее во всех начинаниях!
– Как?
– А так! Суворов недоволен действиями австрияков. Константин, принц российский, все уши папе прожужжал о том, как союзники русских солдат под разные напасти подставляют. Ушаков не может уже смотреть, как турки режут православных в Греции и на Балканах. Англичан Павел и сам давно ненавидит, за отца порвать готов. Союз этот ему давно не по нутру.
Потемкин удивленно спросил:
– Что-то ты много знаешь, сидя в горах?
Предводитель разбойников усмехнулся:
– Ты ж сам и рассказал.
– Когда это?
– Когда последний раз был. Месяца два назад. И предупредил, что в скором времени на родине многое поменяться может.
Разговор отнял последние силы. В глазах Алекса потемнело, к горлу подступила тошнота. Барис заметил, как спал с лица собеседник, и участливо предложил:
– Вижу, уморил я тебя своими политическими реалиями. Пора и честь знать…
Больной кивнул. Атаман гайдуков поднялся.
– Завтра я в поход иду. Недолгий, на недельку. Ты пока сил наберешься, здоровье подлечишь… А там и поговорим еще.
Тут же Алекса подхватили участливые тетки с плошками в руках. В рот начали вливать травяной отвар, под бок подкладывать мягкую овчину.
Когда он смог отбиться от толпы новоявленных сиделок, брата и след простыл.
3
Вечером к нему привели всколоченную старуху, под присмотром которой обе тетки, приставленные к раненому, занялись сменой повязок. Когда снимали холсты с обожженного бока, русич потерял сознание, но, возможно, это и к лучшему. Не пришлось больше смотреть на то, как измывается над медициной местная знахарка, чей замызганный вид не вязался с представлениями о гигиене и прогрессивной медицине.
В забытье Алекс пробыл недолго. Когда очнулся, старуха только закончила срезать задубевшие повязки.
Увидев, что больной пришел в себя, бабушка осклабилась, обнажив еще вполне здоровые зубы, и представилась:
– Бона.
Потемкин кивнул. В горле пересохло так, что казалось, что выжать звук не удастся.
Бабка протянула ему кусочек какого-то месива и знаками показала, чтобы он пожевал это.
Алекс не упрямился. Вяжущая рот масса оказалась выжимкой какой-то травы. В голове тут же стало светло, все болевые ощущения исчезли, но появилось и отчуждение от действительности. Видимо, какой-то легкий наркотик.
Старуха, увидев, как цвет лица пациента приобретает здоровый оттенок, радостно закивала и подозвала из угла молоденькую девушку.
– Запоминай, пока можно, Френи. Я умру, некому учить будет.
Девушка нагнулась к больному, всматриваясь в то, что делали пальцы седой наставницы. А та, убрав с обожженной кожи последние повязки, начала «лечение». Постукивая подушечками пальцев по основанию волдырей, делая мимолетные неразличимые надрезы краем ногтя, бабка забубнила какой-то напев.
Как ни старался Алекс вникнуть в смысл, ни одного слова он не уловил. Знахарка издавала знакомые звуки, но сложить их в слова, а слова объединить в предложения он не мог.
Боль ушла совершенно. Все вокруг было ярким, нестерпимо ярким. Цвета резали глаза настолько, что он вынужден был закрыть глаза на минуту. Шепот старухи заполнял голову, выдавливая из закутков все возможные мысли. Он растворялся, уходил и падал в никуда, все так же сидя на высоких подушках и глядя прямо на присевшую на край лежанки молодую помощницу ведьмы.
Слова бабки уже не струились легким ручейком, они бурлили, клацали камнями на стремнине, грохотали на перекатах. Тон речитатива возрос, сама старуха напряглась, вошла в транс. Глаза знахарки закатились, белки жутко блестели в свете лучины.
Алекс схватился за первое, что попалось – за руку девушки.
Он заметил, как напряглась помощница ведьмы. Ей было от силы семнадцать-восемнадцать лет. Черные локоны, выбивавшиеся из-под кокетливого платка с серебряными монетками на висках, только оттеняли белизну молодой кожи симпатичной мордашки. Большие карие глаза ярко блеснули, когда раненый сжал хрупкую ладонь. Но девушка не выдернула руку. Только задышала чаще.
Слова, слетавшие с языка старой знахарки, уже не помещались в маленькой лачуге. Им было тесно, одного за другим они выдавливали наружу тех, кто еще оставался при больном. Выскочили тетки, подхватывая края длинных юбок и тряся телесами, будто нехотя, упираясь, вышел старикан, так и не убравший руку с кинжала за поясом.
Оставались только колдунья, ее помощница и раненый.
