Исключением является лишь генерал Дитерихс, но он пришел к власти во Владивостоке, когда белое дело было уже безнадежно проиграно.
…В Белую армию стекались люди очень разных взглядов. Все они ненавидели большевиков, но ненавидели по разным причинам. Одни — за то, что красные «погубили старую Россию», другие — за то, что они «предали революцию» и демократические идеалы.
Вот что пишет легендарный белый генерал Слащев-Крымский
[71]
:
«Получилась мешанина кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов. Кадровое офицерство было воспитано в монархическом духе, политикой не интересовалось, в ней ничего не смыслило и даже в большинстве не было знакомо с программами отдельных партий. «Боже, царя храни» все же провозглашали только отдельные тупицы, а масса Добровольческой армии надеялась на «учредилку», избранную по «четыреххвостке»
[72]
, так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал. Я, конечно, говорю не про настоящую партийность, а про приблизительную общность политических взглядов».
Прийти к общему идеологическому знаменателю белые, по большому счету, так и не сумели. Во время становления Правительства Юга России (Деникина) некоторые, например генерал Алексеев, высказывались за монархическую ориентацию. Один из вариантов — провозглашение будущим императором великого князя Николая Николаевича. Правда, и в этом случае ему отводилась роль свадебного генерала, знамени. Но Деникин был резко против.
«Наша единственная задача — борьба с большевиками и освобождение от них России. Но этим положением многие не удовлетворены. Требуют немедленного поднятия монархического флага. Для чего? Чтобы тотчас же разделиться на два лагеря и вступить в междоусобную борьбу? Чтобы те круги, которые теперь если и не помогают армии, то ей и не мешают, начали активную борьбу против нас?… Да, наконец, какое право имеем мы, маленькая кучка людей, решать вопрос о судьбах страны без ее ведома, без ведома русского народа?
Хорошо — монархический флаг. Но за этим последует, естественно, требование имени. И теперь уже политические группы называют десяток имен, в том числе кощунственно в отношении великой страны и великого народа произносится даже имя чужеземца — греческого принца. Что же, этот вопрос будем решать поротно или разделимся на партии и вступим в бой?
Армия не должна вмешиваться в политику. Единственный выход — вера в своих руководителей. Кто верит нам — пойдет с нами, кто не верит — оставит армию.
Что касается лично меня, я бороться за форму правления не буду. Я веду борьбу только за Россию. И будьте покойны: в тот день, когда я почувствую ясно, что биение пульса армии расходится с моим, я немедля оставлю свой пост, чтобы продолжать борьбу другими путями, которые сочту прямыми и честными».
То же самое и с Колчаком. Можно сколько угодно находить в его режиме «монархические тенденции», но никаких подтверждений этому нет. Да, Колчак был склонен к диктатуре. Но диктатура и монархия — это, как говорится, две большие разницы. Большевики тоже были склонны к диктатуре. Впрочем, Колчак вообще не заморачивался по поводу политических вопросов — он просто не придавал им значения, полагаясь исключительно на военную силу.
Деникин лучше понимал ситуацию, он осознавал, что голыми штыками в гражданской войне победить невозможно. Но и у него получилось не слишком здорово. Главным лозунгом, кроме уже упоминавшегося антибольшевизма, был: «За единую и неделимую Россию». Интернационализм большевиков, «право наций на самоопределение» рассматривались как антигосударственные. Сюда же подвёрстывался и Бресткий мир, который расценивался как доказательство предательства.
Что же касается последующего устройства России, то провозглашался лозунг «непредрешения». Дескать, вот побьем большевиков, а потом разберемся. При этом смутно говорилось все о том же Учредительном собрании.
Такая позиция позволяет некоторым историкам, например В. Кожинову или С. Кара-Мурзе, утверждать, что Гражданская война — это борьба двух революционных сил, каждая из которых стремилась переделать Россию на свой лад. Консерваторам в ней места просто не находилось. Точнее, консерваторы делали подчас очень своеобразный выбор. Например, большинство убежденных монархически настроенных офицеров шли служить… к красным! Но об этом подробнее я расскажу ниже.
Что же касается провозглашаемых белыми идей, то если интеллигенцией и офицерством они более-менее воспринимались, то в народе на них реагировали достаточно вяло. Причин тут много. В истории случаются времена патриотического подъема, но бывает и наоборот — когда национальное чувство сильно ослабевает. Мы видели такой период недавно — в конце 80-х, когда всем было наплевать, что страна разваливается. То же самое происходило и в 1917–1918 годах. Винить здесь только большевиков и «враждебные силы» — это значит приписывать им эдакое сверхмогущество. Паскудство предреволюционной элиты и Первая мировая война виноваты ничуть не меньше Ленина. Равно как и раскачивавшие Россию либералы, которые, кстати, в итоге оказались среди белых.
Что же касается неотразимого тезиса: «большевики — немецкие шпионы», то с ним вышло совсем плохо. В конце 1918 года, после Ноябрьской революции в Германии, правительство РСФСР денонсировало Брестский мир, так что вопрос потерял актуальность. Ведь во времена крутых перемен всем интересен только сегодняшний момент. Про то, что было вчера, никто не вспоминает.
А вот белые к 1919 году уже настолько увязли в сотрудничестве с иностранцами, что возникал вопрос: так кто ж в итоге продает Россию?
Но все-таки главной бедой Белого движения была именно идея «непредрешенности». Дело не в политике. На самом-то деле большинству населения страны, крестьянам, было глубоко плевать на то, каким будет общественный строй. Их интересовал главный вопрос: земельный. Как отмечает историк Елена Прудникова: «Большевики раздали крестьянам землю. После этого белые могли говорить все, что угодно. Никого это не волновало».
Так и обстояло дело. На все речи белых о «России и свободе» следовало: «Россия и свобода — это, конечно хорошо, а с землей-то как будет?»
Принцип «непредрешенности» подразумевал ответ: «вот разобьем большевиков и решим». Так же, несколько ранее, говорили и комиссары Временного правительства. С одной существенной разницей: в 1917 году крестьяне лишь хотели получить землю, а во времена Гражданской войны они уже ее получили. И как в этом случае воспринимался тезис «потом решим»? Значит, могут решить и по-иному? И землю придется отдавать?! А все знают, что отдать то, что уже считаешь своим, куда труднее, чем просто желать что-либо получить и обломиться.
