Разумеется, не все писатели попадали в обойму, а особо избранные. Идейно близкие. Такого, заметим, не было никогда и нигде.
Примерно те же настроения были и в шестидесятых. Известная шутка гласит, что советские люди мечтали жить как при капитализме, а работать как при социализме. Так вот, литераторы хотели в душе полностью противоположного. Писать как при свободе слова, но при этом получать от государства гарантированное содержание. Сказанное не означает, что советские писатели всегда отдавали себе в этом отчет. Свое положение они воспринимали как должное – как полагающееся по заслугам. Но при этом хотелось еще и писать что хочется. Эта психологическая особенность приводила ко многим коллизиям.
* * *
Шестидесятые годы были, наверное, самым светлым и радостным периодом в жизни нашей страны в прошедшем столетии. XX съезд и последующие заявления Хрущева – вроде того что уже нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме – породили уверенность, что время тяжких испытаний закончилось. Теперь пора получать награду за самоотверженный труд и доблестные сражения. Как говорится в анекдоте, «революцию мы совершили, а теперь – дискотека». На этом фоне расцвела романтика. Так, к примеру, поэзия испытывала совершенно невиданный подъем. Выступления поэтов собирали стадионы – такого не случалось никогда нигде прежде и вряд ли произойдет когда-нибудь еще. Поэтов было много – причем хороших поэтов. Все они были молодые и талантливые. Именно тогда появился тип, который стал называться «шестидесятником».
Явление «героя»
В VI веке нашей эры в Византии жил некий Прокопий Кесарийский, занимавший должность официального историографа при императоре Юстиниане Великом. Соответственно, в задачу Прокопия входило описание славных деяний императора. А они и в самом деле были славными – и титул «великого» в истории сохранился за Юстинианом вполне заслуженно. Но почти всегда подобный правитель не отличается особым гуманизмом. Так уж получается с царями, президентами и генеральными секретарями – либо ты добрый, либо ты великий.
Как бы то ни было, Прокопий добросовестно выполнял свою работу, описывая деяния Юстиниана с доходящим до неприличия подобострастием и не жалея елея. И получая за это все возможные по тем временам блага.
Но только когда Прокопий умер, оказалось: на самом-то деле он Юстиниана люто ненавидел и, прославляя императора, писал «в стол» другую, «Тайную историю», в которой вылил на работодателя всю грязь, какую мог, включая самые дикие слухи и домыслы. К примеру, что Юстиниан продал душу дьяволу и что он имел привычку разгуливать по ночам без головы по своему дворцу. Вам это ничего не напоминает?
Но бог с ним, с Прокопием. Тип «шестидесятника» полностью описан в русской классической литературе. Я имею в виду Степана Верховенского из романа Достоевского «Бесы» (отца главного революционера Петруши). Я не знаю, имеются ли у литературоведов работы на тему «Достоевский как сатирик». Если нет – предлагаю написать. А то у нас привыкли воспринимать Федора Михайловича исключительно как живописателя психопатологии, которую иностранцы по наивности стали принимать за «загадочную русскую душу», или сумрачным нравственно-религиозным проповедником. Или, на худой конец, обличителем коммунистической бесовщины.
А между тем многие страницы романов Достоевского – в том числе и «Бесов» – сатира высшей пробы, которая припечатывает крепко и сохраняет актуальность на века.
Итак Степан Трофимович Верховенский, «либерал сороковых годов». В юности написал странную поэму, которую напечатали в иностранном журнале. Он имел косвенное отношение к каким-то антиправительственным затеям и был в некоторой моде у оппозиционно настроенной молодежи. Потом начались неприятности – и Верховенский от греха удрал в провинцию. Где и жил, пользуясь репутацией «диссидента», убежденный, что за ним неусыпно следят тогдашние спецслужбы. Само собой, Степан Трофимович обожает поговорить о свободе, поругать власти, холит и лелеет свое положение пострадавшего за высокие идеалы, а также водится с разнообразной фрондирующей молодежью. Правда, когда в округе появляются революционные листовки, со всех ног бежит к губернатору и уверяет, что он тут ни при чем. Один раз у него даже обыск устраивают!
Все это не мешает ему жить, по сути, на положении приживала у богатой генеральши, вкусно есть, много пить и играть в карты – и проматывать порученное опеке наследство, которое его жена оставила сыну. Не забывая при этом причитать по поводу судьбы несчастного мальчика – хотя именно Степан Трофимович сплавил сынка к каким-то дальним родственникам... Этот герой чудовищно фальшив – прежде всего сам перед собой. Но сам этого, разумеется, не понимает, считая себя чрезвычайно порядочным и свободомыслящим человеком.
Генеральшу, которая его содержит, он в душе презирает за «неразвитость». Она же, будучи умной женщиной, знает цену своему «ученому», но все-таки терпит, поскольку его присутствие поднимает ее престиж в обществе. Не забывая время от времени ставить Степана Трофимовича на место...
Я прекрасно представляю, как Верховенский-старший, случись в те времена «гласность», с пеной на губах рассказывал бы о своей героической борьбе с системой.
Высокое искусство маневра
Безусловным литературным лидером того времени является писатель Василий Аксенов. Но о нем рассказ будет дальше. А особенности творческой психологии этих литераторов лучше всего понятны на примере тех, кого позже стали называть «стадионными поэтами» – Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского и примкнувшей к ним Беллы Ахмадулиной. Их взлет был связан еще с одной особенностью – появлением «золотой молодежи». Речь идет о детях «больших товарищей», которые, пользуясь тем, что после Сталина никто не глядел зорким глазом за жизнью и бытом партийных работников и их семей, стали жить в свое удовольствие. Дружить с поэтами было тогда престижно – как сегодня с попсовыми звездами. Так что для известных в кругу студентов Литературного института Роберта Рождественского и Евгения Евтушенко открылась дверь в высшее общество. Там же оказался и архитектор Андрей Вознесенский.
Стихи они писали, безусловно, талантливые. Вознесенский поражал запредельным для Советского Союза модернизмом. И это ничего, что порой его вещи были, мягко говоря, невнятными. Для авангарда это только плюс. Гораздо ближе народу оказался Евтушенко. Он, что называется, рубил правду-матку. Одним из самых известных его стихотворений было «Наследники Сталина», в котором излагалась мысль: не всех мы еще сталинистов вытащили на белый свет... Читателям это показалось очень крутым. Хотя, как уже упоминалось, «наверху» не прекращалась грызня – в очередной раз, к примеру, под раздачу подал и легендарный полководец Победы маршал Жуков, который участвовал в свержении Берии, но потом от такого союзника Хрущев предпочел избавиться. Так что стихотворение звучало очень к месту.
Эта особенность – писать «и вашим, и нашим» – стала отличительной чертой данных поэтов. Они загибали что-нибудь крутое, чтобы публика рот разинула от их смелости, а потом, дабы дяденьки из идеологических структур не гневались, выдавали нечто в официозном духе. Получалось неплохо. С одной стороны, «стадионные поэты» имели славу бесстрашных парней, которым сам черт не брат. С другой – для властей всегда имелось оправдание: да мы же свои...
