В назначенный день Людовик X, окруженный пэрами, баронами, в сопровождении членов своего Совета, высших сановников короны и членов Фискальной палаты отбыл в Венсеннский замок. Завидев пышную кавалькаду, жители выбегали на порог дома, за всадниками бежали ребятишки, вопя во всю глотку: «Да здравствует король!» – в надежде получить горстку засахаренного миндаля. В народе пошел слух, что король будет судить сборщиков налогов, и весть эта переполняла радостью все сердца. Стоял мягкий апрельский день, над верхушками деревьев Венсеннского леса проплывали легкие облачка. В эти весенние дни в душах оживала надежда: пусть еще свирепствовал голод, зато кончились холода, зато старожилы предрекали богатый урожай, если только зеленя не пострадают от ранних заморозков.
Ассамблея собралась под открытым небом, поблизости от королевского замка. Правда, пришлось немало потрудиться, дабы обнаружить тот самый дуб, под которым вершил суд Людовик Святой, ибо дубов было там предостаточно. Две сотни сборщиков налогов, хранителей казны и прево расселись вокруг на деревянных скамьях, поставленных рядами, а большинство и вовсе на земле, скрестив ноги на манер портных.
Молодой государь с короной на голове и со скипетром в руке поместился под балдахином, расшитым гербами Франции; сиденьем ему служил складной стул, заменивший курульное кресло, этот стул от начала французской монархии служил троном для короля во время его путешествий. Подлокотники монаршего стула были выточены в форме головы борзой собаки, а на сиденье лежала красная шелковая подушка. Ошуюю и одесную короля разместились пэры и бароны, а за столами, установленными на простых козлах, заседали члены Фискальной палаты. Одного за другим к столу подзывали государевых чиновников, они подходили с реестрами в руках, и одновременно поднимались с места «реформаторы», обследовавшие соответствующие округа. Эта проверка, грозившая затянуться до бесконечности, уже начала надоедать Людовику X, в число добродетелей какового не входило терпение, и он развлечения ради стал пересчитывать вяхирей, перепархивавших с ветки на ветку.
Не так уж много времени потребовалось для того, чтобы установить, что почти все представленные ведомости являются красноречивым доказательством чудовищного грабежа, злоупотреблений и лихоимства, особенно расцветших в последние месяцы, особенно после смерти Филиппа Красивого, особенно с тех пор, как враги начали подкапываться под Мариньи.
По рядам баронов прошло волнение, и страх прошел по рядам государственных чиновников. Когда же на сцену выступили прево и сборщики из Монфорл'Амори, Нофля, Дурдана и Дрэ, обвинения против которых банкир Толомеи подкрепил особенно тщательно собранными материалами, гнев охватил баронов и пэров, восседавших вкруг короля. Но среди всей этой знати больше всего негодовал и ярился Мариньи. Внезапно голос его легко покрыл все голоса, и он обратился к своим подчиненным таким грозным тоном, что те невольно втянули в плечи повинные головы. Коадъютор требовал немедленного возвращения похищенного, сулил виновным страшные кары. Вдруг с места поднялся Валуа, и Мариньи пришлось замолчать.
– Какую благородную роль вы разыгрываете сейчас перед нами, мессир Ангерран! – загремел он. – Но зря вы мечете громы на этих несчастных воришек, ибо они ваши люди, по вашей милости занимают свои посты, вам они преданы, и по всему видно, что они с вами делятся.
После этих слов воцарилось молчание столь глубокое, что стало слышно, как где-то в деревне лает пес. Людовик Сварливый оглянулся сначала налево, потом направо; он никак не ждал подобного выпада со стороны своего дядюшки.
Неожиданно Мариньи, вскочив с места, шагнул к Карлу Валуа. Присутствующие затаили дыхание.
– Со мной, со мной, ваше высочество... – глухо произнес он. – Вы осмелились сказать это обо мне... Если кто-нибудь из этой сволочи (Мариньи обвел рукой ряды сборщиков), если кто-нибудь из этих негодных служителей королевства посмеет с чистой совестью заявить и поклясться Святой церковью, что он в доле со мной или что я получал хоть крупицу из его поборов, пусть выйдет вперед.
Тут все увидели короткорукого, круглолицего человечка, которого вытолкнула вперед мощная длань Робера Артуа, он шел медленно, неуверенной походкой, и над бровью у него лиловела бородавка, похожая на клубнику.
– Кто вы? Что вы намерены сказать? Петли захотели? – крикнул Мариньи.
Мэтр Портфрюи тупо молчал. Однако недаром его обучали сначала Гуччо, потом граф де Дрэ, суверен Монфора, и, наконец, сам Робер Артуа, пред светлые очи которого прево предстал накануне ассамблеи. Ему обещали не только сохранить жизнь, но и оставить ему все его добро, ежели он согласится принести против Мариньи ложное показание.
– Ну, что вы хотите сообщить? – обратился к нему Карл Валуа. – Не бойтесь сказать правду, ибо наш возлюбленный король прибыл сюда с целью чинить правосудие.
Портфрюи преклонил колена перед Людовиком Х и, разведя руками, заговорил так тихо, что его слова еле доходили до слуха присутствующих:
– Государь, пред вами великий преступник, но на злодеяния меня побудил секретарь мессира де Мариньи, который требовал ежегодно четверти податей и налогов для своего хозяина.
Мариньи ткнул ногой коленопреклоненного прево Монфора, который, впрочем, и сам поспешил скрыться с глаз, исполнив свое черное дело.
– Государь, – начал Ангерран, – в том, что болтал сейчас этот человек, нет ни слова правды: все его речи подсказаны ему, кем подсказаны – это я слишком ясно вижу. Пусть обвинят меня, что я доверял этим жабам, чье бесчестье сейчас вышло на свет божий; пусть обвинят меня в том, что я недостаточно зорко следил за ними и не послал на виселицу десяток этих негодяев, – я приму такой упрек, хотя в течение последних четырех месяцев мне чинили всяческие препятствия как раз в управлении провинциями. Но пусть меня не обвиняют в воровстве. Это уже вторичная попытка с вашей стороны, мессир Валуа, и на сей раз я не потерплю наветов.
Граф Валуа повернулся к королю и, встав в театральную позу, громко воскликнул:
– Мой племянник, нас всех обманул этот негодный человек, который слишком долго оставался среди нас и чьи злодеяния навлекли беды на наш дом. Он, и только он, повинен в тех вымогательствах, на которые жалуется народ, он, и только он, будучи подкуплен, заключил, к вящему позору государства, перемирие с Фландрией. Из-за него ваш отец впал в великую печаль, которая свела его до времени в могилу. Ибо Ангерран – виновник его кончины. Я, я лично берусь доказать, что он вор и что он государственный изменник, и, если вы не велите его тут же арестовать, клянусь Всевышним, ноги моей больше не будет ни при дворе, ни на вашем Совете.
– Вы лжете мне в лицо! – завопил Мариньи.
– Это вы лжете, Ангерран! – отпарировал Валуа.
С этими словами он вцепился Мариньи в горло, сгреб его за ворот, и двое этих буйволов, двое этих сеньоров, из которых один был императором Константинопольским, а другому при жизни воздвигли статую среди усопших королей Франции, схватились, как простые смерды, перед всем двором и чиновными людьми, подымая вокруг тучи пыли и осыпая друг друга площадными ругательствами.
